«Спокойно. Оставьте корзину… Куда?..» – Спокойно. Оставьте корзину… Куда? – Не больше поклажи ручной, – голосило. – Не стойте с ребёнком! С ребёнком – туда! Спокойно, гражданка. В спокойствии – сила… Собаку оставить. Останется здесь. Есть вещи, с чем мы иногда расстаёмся… – Но вы же сказали, что мы не вернёмся… – И всё же придётся оставить, как есть… Как тысячу лет, как вчера ещё было… – Не тратьте мгновенья. В мгновении – сила… Не тороплюсь Не тороплюсь бежать, ни догонять, ни верить И не переступать того, на чём стою. Моя душа – как Сфинкс – ни лгать, ни лицемерить не может. В ней себя я узнаю. Далёкий камнепад, ревущее цунами. Из века в век – судьбы пристрастный беспредел. И каждая стрела, что пущена меж нами, уходит никуда. Таков её удел. ___ Не тороплюсь внимать. Безмолвно, как патриций, смотрю на суету, постигшую народ. И в этой суете недремлющих традиций не тороплюсь идти за всеми в звездолёт. А кто-то – про миры, свободные от брани. А кто-то – про звезду, где не заходит свет, где нет ночей и дней, ни поздни и ни рани, и бесконечных дум о дне грядущем нет. А кто-то, торопясь, забыл свою поклажу, и просит передать тому, кому вручу. – Осталось пять минут. И — даже меньше. Даже… Скорее, торопись! Но знаю – НЕ ХОЧУ… ___ – Ты здесь? Не торопись. Откуда и куда несёшь в себе опять свои заботы? Бесплотен образ твой. Ни звука, ни следа, ни тени, ни огня… Хотя я знаю, кто ты… Знакомый дождь в безмолвной тишине, когда, казалось, мир на время замер. Без соглядатаев, без света и без камер — как перед исповедью, я – тебе, ты – мне. – О чём ты? – Не поверишь, о воде… И в самом деле – дождь. О чём же боле? Прохладных струй прикосновенья где, там нет ни сожаления, ни боли. И нелюбовь коснулась не лица, но сердца, будто полного обиды. И монолог дождя, без пауз и конца, незримо уведёт в безмолвье Атлантиды. В животворящий мир воды и водных струй. Коль выучил урок, не заплывай за буй, спасительный рубеж и сердца и ума, и неизменный пункт – источник непокоя. Настойчивая мысль, что это жизнь сама определила путь себя увидеть, кто я. И будут в тишине ступать года, и трепетнёт душа, хоть всякий раз напрасно, пока её Высокая Вода не позовёт за буй неистово и властно… «Всё станет на свои места…»
Всё станет на свои места, лишь здравой мысли перст железный сомкнёт смешно и бесполезно тебя зовущие уста. Всё станет на свои места. И будет тем, чем было прежде, — рояль бесстрастен и тосклив. Будильник слишком суетлив, И старый дог в большой надежде, что станет мир не так болтлив… Забьётся в угол пустота среди шипов воспоминаний. И вздрогнет, как напоминанье — звонка глухая немота… И мысль трудна, хоть и проста — всё станет на свои места… Балтийск Разбитый бот у самой у воды, звук тишины и – острый вкус Победы. И в улице – последние следы ушедших навсегда в иные беды. Всё видевшие травы-васильки. И – заросли былого – ежевика. Дыханье волн и – синь из-под руки, в которой лица, образы и лики. Здесь жизнь, вернувшись, вновь своё брала. И не хотела ждать, и торопила, и за собой в другую даль звала на языке, которым говорила. И были в нём нездешние слова, хоть слово «мир» употреблялось всеми. И старая, унылая вдова, Европа, вновь почёсывала темя. Она была тогда уже больна бессмысленно… Но нет, не перестанет. И новая когда-нибудь война единственной её молитвой станет. Но мир пришёл. И будто – навсегда. Взрывались мины, очищая море. И всё, что скрыла тёмная вода, вдруг поднялось над синью акваторий. И медленно, шаг в шаг, за годом – год, высвобождая жизнь в большом и малом, откатывалось от её ворот по длинной улице, к морскому терминалу. Ворон Коричневый портфель, цигейковая шуба. И варежки – резинки в рукавах. И торопливый шаг. И в трёх шагах от дуба — заминка. Ворон взмыл, всё вовлекая в мах… И – долгий, долгий взгляд туда, в воронье небо, чтоб оценить, какие там дела, — где ворон пролетел, а где, похоже, не был, но вот дорога в школу увела. С тех пор то на дворе, то на заборе, на лавочке у школьных, у ворот, он поджидал меня. И, будто вторя внезапной радости своей, летел вперёд. Летел вперёд, красиво вскинув крылья. Летел вперёд, как будто знал, куда. И пирожком, обыденною былью, мой друг не соблазнялся никогда. Он улетал и снова возвращался. И, возвратившись, каждый раз опять стремился вверх, как будто собирался однажды научить меня летать. И я летала, поднимаясь к ветру, как Буревестник, восхищаясь им. И на последнем, дальнем километре вновь возвращалась в детство за своим… И, не найдя сегодня друга боле, храня в себе восторженный завет, благословляю башенку на Первой Школе, которой выше и прекрасней нет… |
