Известно, что Д. С. Лихачев разгневался, когда в одной из статей к 90-летию ученого его роль в последние годы жизни определили как «роль наставника, учителя жизни», проповедника нравственного учения. Он не считал себя могущим исполнять роль проповедника и тем более казаться претендующим на такую роль. Но наставником, конечно, был. Понимая это, он начал свои «Письма о добром» такими словами: «Каждая беседа пожилого человека с молодыми оборачивается поучением. Положение всегда было таким и, вероятно, всегда таким и останется».

Д. С. Лихачев убежденно – на протяжении десятилетий – старался внушить представление о том, что в основе всего – нравственное начало, что этическое – в фундаменте вершинного в культуре, и значение эстетического (воплощаемого в памятниках художественной литературы и искусства) и того, что воплощается в созданном научной мыслью, во многом определяется степенью слияния с этическим. Нравственные представления, в русской культуре восходящие к написанному в Священном писании и усвоенному из патристики, для Д. С. Лихачева – и как ученого, и как человека – особо значительны в тех культурных традициях, непреходящее значение которых для жизни человека он неизменно старался показать в своих сочинениях и устных выступлениях.

Основательное понятие о вкладе Д. С. Лихачева в науку, о том, что особенно длительное время сохранится в ее фундаменте, что даст ростки новому или, напротив, не уцелеет с дальнейшим развитием научных представлений, сможет сложиться лишь через определенное время. Роль же его как «общественной личности» доступнее оценивать современникам, особенно тем, кто знает особенности времени и помнит черты ментальности тех десятилетий, когда Д. С. Лихачев жил. И самые крупные ученые, младшие современники его сочли своим долгом сейчас отметить именно это. Стоит привести характеризующие и «жизненный подвиг», и «человеческую суть» Д. С. Лихачева слова академика В. Н. Топорова, крупнейшего филолога широчайших исследовательских интересов, из статьи «Дмитрий Сергеевич Лихачев в контексте XX века». Статья глубоких мыслей, написанная ученым высокой нравственности, начинается так: «Оглядываясь назад и как бы проверяя великое наследие прошлого, не просто хранимое в закромах памяти мертвым грузом, но, напротив, такое, с которым постоянно и необходимо сверяется день нынешний, и поэтому живущее и действующее в настоящем, и смотря вперед в будущее с верой и доверием, он сам – и в этом, может быть, его главный жизненный подвиг – связывал это уже состоявшееся, но еще не исчерпанное в своем лучшем прошлое с подготавливаемым и выстраиваемым достойным будущим, обеспечивая преемственность традиции по обе стороны от настоящего». И далее о человеке, его поведении и его убеждении: «Скромный и сдержанный, исполненный чувством долга и ответственности, никак не политик, но знающий, что далеко не все зависит от нее, и что пространство, где политика встречается с более высокими духовными ценностями, теряет свою „злую“ силу, чуждый всякой преувеличенности, он шел своим особым подвижническим путем, зная о цене этого противостояния, о грозящих ему опасностях и претерпевая преследования и угрозы еще худшего». Его ресурсами были совесть, честь, человечность и негромкий голос, как раз и напоминавший о человеке и человеческом. Кажется, что для Дмитрия Сергеевича зло не имело онтологической природы. Возможно, он хорошо знал, что бытийственно только добро, что именно оно обладает высшей степенью подлинности, что сам человек по замыслу добр и открыт добру, и от него самого (к сожалению, не только от него, но и от зла, царящего в мире и извращающего эту добрую в своих возможностях природу человека) зависит, станет ли он таковым. И Дмитрий Сергеевич среди зла, распада и смрада тогдашней жизни учил добру и даже не столько учил (тем более – не поучал), сколько внятно говорил о нем, раскрывая его полноту, глубину, если угодно, естественность и пути достижения его. Этого добра силы зла боялись, кажется, не меньше, если не больше, чем их собственного обличения. Впрочем, служение добру, проповедь его среди все расширяющейся порчи, может быть, и есть если не кратчайший, то наиболее целесообразный путь обличения зла в сосредоточении на силу и красоту добра. Возможно, что и «педагогически» это весьма сильный ход: люди начинают сравнивать то и другое, и задача выбора между тем и другим приобретает особую актуальность и становится как бы собственным, личным открытием, никем не подсказанным, но свободным и добровольным, самостоятельно усвоенным себе новым опытом.

Д. С. Лихачев бывал и субъективен в суждениях, даже не всегда достаточно компетентен, отнюдь не безразлично и беспамятно относился к оценкам его личности и им содеянного. И должно противостоять попыткам сделать из него икону. Но еще важнее не поддаться воззрениям, свойственным тем, кого Д. С. Лихачев относил к «мещанству», особенно сравнительно молодым людям, не имеющим представлений о реальной жизни в «эпоху Лихачева» или желающим обратить внимание общества на себя хотя бы «обличением» знаменитости.

Возвеличивание с середины 1980‑х годов Д. С. Лихачева высшими лицами государства, проведение при их содействии акций в сфере культуры и слова признательности, сказанные им по этому поводу, вызвали у стандартно мыслящих и по существу идеологически ангажированных людей попытки изобразить это как следствие прислужничества перед властью или деяниями, инспирированными этой властью.

Академик С. С. Аверинцев счел в связи с этим необходимым напомнить об отношении Д. С. Лихачева к нему, высказывавшему мысли, не сходные с официозными, в этих трудных ситуациях, и сформулировать общие соображения о несостоятельности и примитивности подобных взглядов. Он повторил «неоднократно сказанное прежде, что неизменно встречал со стороны Дмитрия Сергеевича постоянную готовность помочь» в его «конфликтах с официозной идеологией; что готовность эта была неутомимой, а в ряде ситуаций должна быть без малейшего преувеличения названа отважной». И вслед за этим пишет: «Последнее подчеркиваю особо, поскольку мы уже слышим сегодня голоса, с нарочитым нажимом подчеркивающие в общественном поведении покойного черты расчетливости и осторожности; и нам, жившим в ту пору, боязно, как бы непуганые поколения не приняли всего этого за чистую монету. Само собой разумеется, что в советских условиях всякий, кто желал заниматься легальной академической и просветительской деятельностью, должен был соблюдать осторожность и рассчитывать свои шаги; это относилось решительно ко всем нам. Но вот границу между необходимой осторожностью и предосудительной оробелостью совесть разных людей проводила весьма по-разному; и эти различия, из сегодняшнего для почти неуловимые, тогда решали всё». Д. С. Лихачев в этих условиях вел себя так, что С. С. Аверинцев знал – «единственный представитель академического мира, к которому мне можно обратиться, – это он, больше не к кому. А это, – заключает С. С. Аверинцев, – наперед опровергает любые попытки тривиализировать его общественное поведение. Если бы делать то, что делал он, было бы и вправду уж так не опасно, не страшно, – почему же этого не делал никто другой среди лиц влиятельных? Если его роль была, как нас хотят уверить, чуть ли не предусмотрена, чуть ли не поручена ему советским официозом, – почему на эту роль не нашлось больше охотников?»

Академик Н. Н. Покровский в начале статьи памяти Д. С. Лихачева приводит его шутку последних десятилетий жизни, «когда самые именитые сановники государства почитали за честь появиться на телеэкране рядом с ним и Зинаидой Александровной, что он теперь немалое время работает как фирма добрых услуг „Заря“, помогая множеству ученых и целым научным коллективам добиваться справедливости во властных структурах», – и приводит как раз примеры того, как Д. С. Лихачев «занимался этим и раньше, когда иные из подобных ходатайств были для него не столь уж безопасны».

Когда обсуждалась программа празднования 200-летия со дня рождения Пушкина, все в Юбилейном комитете были единодушны во мнении, что открывать торжественное заседание должно словом Д. С. Лихачева, тем более что он с 1983 г. был председателем Пушкинской комиссии Академии наук СССР. К весне 1999 г. Д. С. Лихачев уже начал заметно слабеть, трудно было ехать в Москву, тем более выступать перед такой большой аудиторией. Неуверенно произносили имена других виднейших деятелей современной культуры, сознавая, что они вне сравнения со знаковым именем Лихачева. И очень обрадовались, когда предложили попросить выступить Д. С. Лихачева перед телеэкраном – и празднование в Большом театре 6 июня 1999 г. началось с демонстрации (в цвете, во всю ширину огромного занавеса) Дмитрия Сергеевича, говорящего о Пушкине в своем кабинете в Пушкинском Доме, других выступлений не было – остальное время отвели для концерта.