Брижитт: Как ужасно быть зависимой! Потерять всякую самостоятельность, всякий стыд! Лучше отказаться от стольких нужных вещей, чем их просить! У меня такое чувство, будто я уже в приюте для стариков и какая-нибудь молодая толстуха, затянутая в наглаженный халат, сейчас войдет со своим мерзким подносом в руках и закричит: «Ну как, бабка, уже проголодалась?»
– Э-э, старушка, ты хандришь?
– Ах, прошу тебя, не называй меня старушкой, сейчас это звучит особенно неуместно!
– Ладно. Но ведь ишиас нас хватает в любом возрасте.
– Это всем известно, особенно трудно ишиас излечивается у грудного ребенка.
– Без смеха. Мой отец мучился с этим в тридцать пять лет, а после полгода ходил в корсете.
– Мне нравится в тебе, Женевьева, что у тебя всегда находится, чем подбодрить.
– Да нет, не всегда же кончается корсетом, ты знаешь.
– Знаю. В такую минуту каждый думает о своем ишиасе. Я знаю самые разные сроки болезни, различные способы лечения и тому подобное…
– Сколько уже дней ты болеешь?
– Девять.
– В самом деле?
– Да. Ты не поможешь мне вымыть голову? Я безобразно выгляжу, но не хочу просить об этом Пьера.
– Я сама должна была бы догадаться. Как мы это сделаем?
– Я уже продумала. Сейчас у меня достаточно времени, чтобы поразмышлять.
– И чтобы заняться своими ногтями! Никогда не видела у тебя таких ухоженных ногтей.
– Ничего не делать – это надо уметь. Должна же неподвижность как-то компенсироваться.
– Девять дней? Не могу опомниться! Я бы не выдержала.
– Как будто у меня был выбор!
– Тебе повезло, что Пьер оказался на высоте.
– Ну да!..
Брижитт: Святой Петр, помолись за нас!
– И все же хорошо! Как бы ты была без него?
– Как тогда, когда его не было здесь. Нашла бы выход.
– Ну да!..
Женевьева: Наверное, если бы мне хоть немного такого упало с неба, я бы не отказалась. А знаешь, так мне больше нравится. Прежде всего стало лучше: наволочки меняются ежедневно, простыни через день, в вазах свежие фрукты, подносики, кофе в десять часов, чай в пять. Уход такой, что на это потребовалась бы не одна подруга, а целых три. Нет ничего лучше, чем муженек. Утверждаю это со знанием дела, я ничего так не боюсь, как трехдневного гриппа. Грипп у одинокой женщины! Что может быть хуже? Только грипп у матери-одиночки.
– Я тебе все же напомню, что я выкрутилась без него, когда мне пришлось две недели поработать в Риаде или когда Анн призвала меня пожить у нее во время родов. Нужно было пристроить Летисию, на кого-то оставить бутик. В то время у меня еще… было Лилианы. Впрочем, ты в то время была великолепна, я гораздо больше чувствовала присутствие твое, чем дорогого Пьера, которого ты расхваливаешь сегодня. А ведь еще полгода назад ты поносила его.
– О, это правда! Он тогда отказался подежурить вместо тебя около Кароль, когда ей сделали операцию по поводу аппендицита, потому что пообещал своей тогдашней подружке поехать с ней на уик-энд в Трувиль.
– Не напоминай мне об этом случае, я уже постаралась забыть его.
– А когда, уж не помню в какой день рождения Летисии, он смылся в последний момент, хотя вы договорились сводить дюжину ее подружек в бассейн?
– Замолчи, мерзавка!
– Но все-таки все эти годы он вел себя как настоящий подонок.
– Я еще не все тебе рассказала!
– О, давай рассказывай!
– И не подумаю.
– Теперь ты его защищаешь?
– Нет, я защищаю себя. От стыда, что страдала из-за такого типа.
– А-а, ты страдала из-за типа такого же, как все они. Не лучше и не хуже.
– Не верю.
– Может быть, ты знаешь таких, кто лучше?
– Альбер, я чувствую это, отнюдь не такой эгоист.
– Альбер? Почему ты вспомнила о нем? Я думала, ты с ним рассталась.
– Мне так не хватает его!
– Он тебе позвонил?
– Подозреваю, да. Вчера утром Пьер поднял трубку, незнакомый голос извинился и дал отбой. Я уверена, это был он.
– И ты не перезвонила ему?
– Он на несколько дней уехал в Пуатье. Какие-то изыскания в архивах. Я не знаю, по какому номеру звонить.
– И в каком состоянии?
– Поиски?
– Нет, дуреха! Уехал?
– Терпение и выжидание.
– Откуда ты знаешь?
– Он часто звонит Кароль.
– Добрый день, сударыни! Что вы скажете, если мы выпьем чайку? Я принес вам что-то вкусненькое. Легкое, идеальное для диеты. Как себя чувствуешь, дорогая? – Женевьеве: – Что-то она грустна. Эта история изнуряет ее. И еще она нервничает из-за бутика.
– Еще бы, три недели до Рождества!
– Кстати, уже и подарки есть! Открой!
Женевьева: Наверное, мне надо бы исчезнуть, но я слишком любопытна!
– Ты был в агентстве путешествий?
Брижитт: Что он еще придумал? Я боюсь самого худшего.
– Открой же, говорю тебе!
– Но…
Брижитт: Ой!
– Ты недовольна?
– Это невозможно!
Женевьева: Кажется, назревают неприятности…
– Брижитт, покажешь мне?.. Вот те на: три билета в Монреаль!
– Раз уж Анн отменила свою поездку во Францию, мы отправимся на Рождество к ней!
– Абсолютно исключено! Надеюсь, ты еще не сказал об этом Летисии?
– Напротив. Она в восторге.
Женевьева: Он все же очень мил, услужливый эгоист.
– Ты сошел с ума! Сначала ты должен был посоветоваться со мной. Я не могу поехать. Даже речи не может быть!
– Я заранее знал, что ты не согласишься, и именно потому не посоветовался с тобой. За двадцать лет совместной жизни ты ни разу не сказала «да» на мои хоть немного сумасбродные планы: я не надеялся, что ты изменилась. Только теперь этот безумный план – на мои личные деньги, и у тебя нет причины беспокоиться и нет никакого серьезного повода отказаться.
– Нет, есть! Именно есть!
– Ладно, пожалуй, я оставлю вас вдвоем.
– О, извини нас, Женевьева!
– Правда, Женевьева, извините ее. Брижитт в последнее время очень измотана, очень нервозна. Она так нуждается в отдыхе, что даже не в состоянии понять это. Я провожу вас.
