– У тебя холодные ноги. Хочешь, я принесу тебе чашечку чаю?

– Нет, останься со мной. Нам так хорошо.

Брижитт: Так, так хорошо! Благодарю тебя, мой Альбер.

– Надень ее… она очаровательная, твоя ночная сорочка, но совсем не греет.

Альбер: Она наверняка здорово потратилась, купив эту шелковую штуковину, которая ей совсем не к лицу. Если бы она знала, что я с ума схожу от ее белья, ее косметики, ее покрытых лаком ногтей. Если бы она знала, как я люблю ее обнаженной, без макияжа. Впрочем, почему бы ей этого не знать?

– На этот раз ты сказала Анн?

– Все еще нет.

– Ты не вполне уверена в нас?

– В себе – не вполне.

– Я люблю тебя, ты знаешь.

Брижитт: Я верю ему, но теперь я боюсь, что это кончится. Все кажется таким простым – таким простым и таким дорогим…

– Я так хочу поскорее отправиться с тобой в путешествие. Скорее бы мы уехали вдвоем, забыли бы обо всем, наверстали потерянное время и думали бы только о нас, только о нас!

Брижитт: Если бы это было возможно! Он меня раздражает этим путешествием. Ладно, Король возьмет к себе Летисию. Но как мне быть с бутиком?

– Я уже сто раз сказала тебе, Альбер, я не могу поехать!

– Нет, можешь. Для этого нужно только захотеть. Три недели – не вечность. Если ты не сделаешь этого сейчас, то когда? Мы придумываем кучу предлогов, стараясь замаскировать, что нам не хватает желания или решительности. Сколько бы ты ни твердила мне: «Альбер, я не могу поехать с тобой», я по-прежнему буду считать, что ты согласна. Вспомни, ты не хотела заниматься со мной любовью: то Летисия тебя смущала, то мешала работа. Однако…

– Замолчи! Это разные вещи!

– Нет, это все то же. Нам дается жизнь, одна-единственная. Мы можем растратить ее понапрасну, пустить по воле волн. Но еще мы имеем право жить активной жизнью. Вот я тридцать лет преподавал. Добавь сюда еще школу, университет, получается, пятьдесят три года вкалывал, с двенадцати лет. Представляешь? Могу тебе сказать: когда это кончилось, я был зол на весь свет. Но в конце концов, возможно, тебе не пришлось так поды… мучиться в жизни и поэтому ты не понимаешь меня.

Брижитт: И правда! Я любила своих девочек, я занималась домом. С удовольствием работала в бутике. Да, мне никогда не приходилось скучать. Возможно, это и не побуждало меня куда-то мчаться?

– Это ты не хочешь меня понять. Я завидую твоей свободе. Ты решаешь ехать – ты едешь. Я же, уходя из дома на один вечер, уже обязана обо всем позаботиться. А ты говоришь, уехать на три недели!

– Знаешь, я тоже мог бы закабалить себя дочерью…

– Но здоровый мужской эгоизм уберег тебя от этой опасности!

Альбер: Верно! Именно этого не хватает ей: немного здорового эгоизма.

– Кстати, о твоей семье, Альбер… Ты поправь меня, если я ошибаюсь, но мне показалось, что твоя внучка отнюдь не пришла в восторг от знакомства со мной.

Альбер: Так! Именно этого вопроса я опасался. Сокрушительный удар.

– Ты драматизируешь, дорогая. Ты же знаешь, насколько дети консервативны. Ноэми была очень близка со своей бабушкой. Смерть Даниель впервые столкнула ее с невозвратимой утратой. Для девочки это было трагедией, которая еще усугубилась той безмерной привязанностью к ней. Даниель стала для Ноэми идеальной бабушкой, и ни одна женщина не может даже надеяться соперничать с ней. Ноэми страшно ревнива. В первую встречу с тобой она увидела в тебе только незваную гостью. Когда она встретится с тобой снова, я уверен, она раскроет глаза и очень быстро убедится, что это удача для нее – общение с такой женщиной, как ты. Дети вообще ужасные эгоисты.

– Ты думаешь, что говоришь?

– Я тебя шокирую? Но посмотри на Анн.

Брижитт: Как всегда, я, конечно, брошусь защищать дочь, это сильнее меня, но не могу не признать, сейчас она утомляет меня: один день рыдает, на следующий – молчит.

– Кароль намерена выкроить время, чтобы провести недельку с ней в Монреале. Это облегчит мне жизнь. Она умеет с ней разговаривать, деликатно встряхнуть ее. Я уже не знаю, что и делать. Каждый новый приступ отчаяния Анн просто убивает меня.

– Фратрия воссоединяется, иными словами, семья приходит в равновесие. Мы сможем посвятить себя друг другу.

– Ты знаешь, я никогда не перестану быть матерью своих дочерей. Для меня было бы потрясением – перестать быть полезной им.

– А мне ты более чем полезна: ты мне необходима. Я уже не знаю, как смогу вставать по утрам, не будучи уверенным, что в этот день увижу тебя.

– Меня твои слова пугают.

– Анн должна научиться летать на собственных крыльях. Впрочем, как и Летисия.

– Многие годы я жила с чувством, что одна держу на своих плечах семью. Я должна был смягчать: взрывы Кароль, неудачи Нану, страх Пьера перед грядущей старостью. Казалось, их равновесие в жизни зависело от меня, главным образом от меня.

– Моя любовь тебе в тягость.

– Разумеется, нет, Альбер! Ну, может, только чуть-чуть. Хотя нет! Не беспокойся.

Альбер: Какая же путаница у нее в голове! Она все время в напряжении. Если это не дочери, то что-нибудь другое. Все время быть ответственной за всех. Это говорит о том, что она прекрасная женщина! Даниэль не церемонилась с нами, когда на первый план в жизни поставила свои благотворительные дела. И еще плакалась какая тяжесть чужого горя лежит на ее «хрупких» плечах.

– Не слишком ли ты мягка с Летисией?

– Прошу тебя, Альбер, не вмешивайся в воспитание мое дочери. Это не так-то просто, поскольку ее отец во всем мне перечит: ты думаешь, разумно позволить четырнадцатилетней девочке с грудью старлетки и разумом ребенка поехать на вечеринку за сорок километров от дома, не зная, кто поведет машину, когда они лягут спать, кто из взрослых хоть минимально проследит за порядком, и так далее… А запретить должна всегда я!