Елизавете Ксаверьевне только потом пришёл в голову вопрос: почему здесь? На глазах у целой толпы молоденьких офицериков? Ведь сам Александр никогда не заглядывал к Лавиньотту: его отлично брил, стриг и завивал камердинер.

А сразу… сразу она не подумала. Только испугалась и схватила сидевшего справа от неё кучера Василия за вожжи, чтобы помочь удержать лошадей: задавят!

Но Александр сам повис на конской узде и, пока разгорячённая кобыла дёргала головой, норовя лягнуть незнакомца, прокричал:

— Береги наших детей, Лиза! Береги наших детей!

Громко. Отчётливо. Выделяя каждое слово. «Береги наших детей!»

До графини не сразу дошёл смысл сказанного. А ещё медленнее — смысл произошедшего. Её перчатки-митенки уже были испачканы вожжами — две коричные полосы по безупречно белому кружеву. Уже кучер привстал, выгнулся и огрел Раевского хлыстом. Как такое возможно? Что он делает, мужик?

Вокруг собралась толпа. Лошади заплясали на месте. Но Василий, видать, был сообразительнее барыни. Пошёл раздавать удары направо-налево, не стесняясь заехать по наглой гогочущей роже или по указывающей на хозяйку руке.

Скандал. Полный скандал.

«Домой, домой!» — твердил кучер, погоняя двуколку. Они неслись, едва не сбивая пешеходов. Графиня сидела, вжавшись в кресло и закрыв уши руками.

Во дворе особняка Василий подхватил барыню на руки и, пока новость не обежала город, внёс в распахнутые двери. Там он передал Елизавету Ксаверьевну горничным, которые мигом стали расшнуровывать платье. Не дай бог, обморок — в корсете отечёт и почернеет.

Ни о какой поездке к императрице и речи быть не могло. Под окнами живо собралась толпа. Всем хотелось видеть виновницу скандала, узнать друг у друга подробности и вообще поучаствовать… История вмиг обросла ужасающими комментариями. Де её сиятельство на полгода покидает мужа, чтобы жить с кузеном в имении матери. Все её дети — от Раевского. А граф молчал, потому что не смел обнаружить свой стыд. Видать, правду говорили и про Пушкина…

Хорошо, что Михаил всего этого не слышал. Но мог вообразить. Новость долетела до лагеря под Варной к вечеру того же дня. Словно ей приделали крылья.

Сказать, что Михаил Семёнович был раздавлен? Он получил письмо от правителя своей канцелярии. Прочёл. Застыл над текстом. Взял в руки карандаш. Стал крутить его и вдруг резко сломал пополам. Грифель посыпался на бумагу.

Объяснить случившееся было невозможно. Раевский всё-таки устроил скандал, которого граф так хотел избежать. Кровь бросилась Воронцову в голову. Хорошо, что он приучил себя никогда ничего не предпринимать в первую минуту. И даже избегать слов. Это и создало ему репутацию человека холодного.

Но не настолько же! Граф встал, нарочито вежливо отодвинув от себя стул. Потом со всей силы залепил ногой по столу. Складная конструкция отлетела в другой угол палатки. Бумаги легли на пол. Чернильница опрокинулась и забрызгала холщовую стенку. Воронцов начал ходить, сутулясь и заложив руки за спину.

В этот миг он ясно понимал, что командования армией ему не видать. Офицеры не станут слушаться опозоренного человека. Солдаты будут над ним смеяться. И всему этому стыду виной его жена!

При мысли о Лизе гнев снова охватил Михаила Семёновича. Он остановился и с трудом смог взять себя в руки. Был бы дома… Странное это чувство, когда готов убить другого человека. Не фигурально. А прямо пойти и задушить. Его слабость. Его больное место. Били, точно рассчитав.

Плакало его фельдмаршальство. Из-за дуры-жены. Из-за её подлых родственников. Что он ещё узнает, когда вернётся в Одессу? Сколько позора, помимо того, что уже есть, ляжет на его голову?

Государь получил известие тогда же. Думал всю ночь. Наутро позвал командующего в свою палатку. Секретарей и адъютантов выслал.

— Моё предложение относительно армии остаётся в силе.

Император обязан вести себя благородно. Но Михаил Семёнович понимал, каких слов от него ждут.

— Ваше величество, войска не может посылать на смерть человек, лишённый их доверия.

Минута тяжёлая для обоих. Графу точно присыпали пеплом лицо. А государь старался притушить глаза — уж больно его взгляд всех сверлит.

— Вы знаете, что произошло в Одессе, — уже мягче произнёс Воронцов. — Раевский публично оскорбил мою жену. А я вновь не имею права стреляться.

Это «вновь» возвращало его к истории с Пушкиным. Ещё тогда надо было нарушить все правила службы, помнить только об обязанностях благородного человека по отношению к самому себе…

— Что вы такое говорите? — возмутился Никс, которого слово «дуэль» приводило в негодование. — Вы наместник, генерал-губернатор. Это неприкрытое убийство. Закон запрещает…

Император осёкся, понимая, что сейчас собеседнику плевать на закон и даже на собственное генерал-губернаторство.

— Пощадите только жену, — требовательно заявил Никс. — Я убеждён, что гнусная выходка Раевского всецело на его совести.

Что это меняло? Лиза могла быть сто раз не виновата. Как с Пушкиным. И виновата в главном. Она сделала мужа мишенью для насмешек. У него отняли заслуженные лавры, надломили новый карьерный взлёт. Разве такое прощают?

— Я не хочу ехать в Одессу на корабле! — Никс казался непреклонен. — Вы помните, что стряслось с фрегатом «Флора»?

Император любил море, но без взаимности. Так, во всяком случае, шутил он сам. Неприятности начались давно: ещё в 1821 году великокняжеская чета отправилась навестить родных Шарлотты. Увеселительная прогулка по Балтике растянулась на шесть недель сплошного шторма — насилу выбрались на берег. С тех пор раз на раз не приходилось. Когда плыли, когда шли ко дну.

«Флора» возила императора в Одессу 21 августа на день рождения жены. Туда — чудесная погода. Обратно — дождь, град и необходимость поворачивать к порту.

— Никакого моря. Я хочу поспеть в Петербург к 14 октября, на именины матери.

Очень похвально! Но делать по степи 200 вёрст в жару? Только до Одессы. А там пару дней лежать пластом. В то время как на корабле можно просто сидеть и потягивать рейнское. Ну, это он о себе, не об императоре. Кто и когда видел его величество сидящим с бокалом? А жаль. Расслабляет.

В конце концов, сколько Никс ни брыкался, Бенкендорф уговорил его плыть морем. Тем более что линейный корабль, принявший всю их «золотую орду», назывался «Императрица Мария». Как не уважить?

При почти попутном ветре корабль вышел из Варны и полтора дня двигался самым благополучным образом. Сияло солнышко. О борт плескалась синева, переходившая на отмелях в зелень. Низко над волной летали чайки, выхватывая рыбу. То тут, то там появлялись стайки дельфинов, вызывая неизменный интерес у команды. Простодушные матросы бросались к борту, тыкали пальцами и вступали в споры.

— Агличане зовут их морскими свиньями…

— Сам ты свинья. Это фараонки. Слыхал, море-то как зовётся? Чермное.

В большинстве служивые соглашались, что именно тут Моисей раздвигал воды. Потому в Одессе есть евреи. А потонувшие слуги фараона превратились в морских ли собак, в дельфинов ли, в русалок — это уж кому как нравится.

Вечер тоже радовал тишиной. Но на закате солнца над горизонтом протянулась длинная красная полоса.

— Ночь может оказаться беспокойной, — сообщил капитан. — Будьте готовы к приступам морской болезни.

В темноте подул сильный ветер, волны расходились и начали заливать палубу. Высокий линейный корабль лишь немного возвышался над бурной пучиной. Его, как скорлупку, то вздымало вверх, то несло с чёрной непроглядной горы в бездну.

— Я всегда знал, что утону, — сообщил император тем ворчливым голосом, каким спрашивают у жены: где мой халат?

Александр Христофорович чувствовал себя виноватым. Ведь это он уговорил государя плыть.

— Нечем дышать? Тряска?

В этот момент ударившаяся о борт волна с такой силой залепила им в лица водяной пылью, что дыхание пресеклось. А «Императрица Мария», миновав очередной пик, полетела вниз, сотрясаясь всем корпусом.