«Разве он отправился туда не по вашему приказу?»

— Ланжерон не может быть беспристрастен, — вслух сказал Бенкендорф. — Он прежний генерал-губернатор юга. Кипучая деятельность Воронцова — лишнее доказательство его собственной беспечности. Витт — начальник военных поселений, им с Воронцовым приходится делить власть в одном наместничестве. Кто бы выдержал?

Будничность тона Александра Христофоровича заставляла императора и самого глядеть на дело проще, спокойнее, без сердца. Вот беда — он не мог. Во всяком случае, сразу. Потом, через час, два, лучше по прошествии ночи, чаще бессонной, отпускало. Начинал мыслить свободнее. Точно расстёгивал воротник. Дышал ровнее. А сразу… нет, никогда.

— Но почему к доносителям присоединился Лев Нарышкин? — государь схватился за последнюю соломинку. — Для него Воронцов всё сделал. Изъясните мне эту метаморфозу.

— Он ревнует к Михаилу жену, — не моргнув глазом заявил Бенкендорф. — Графиня Ольга — знатная… — Когда слово точно выражает сущность, его не отменит и сам император. — Она всегда метит в первых лиц. Жила у сестры в Бессарабии, блудила с Киселёвым, начальником штаба второй армии. Переехала в Одессу — нужен генерал-губернатор. — Появилась бы при дворе… — Александр Христофорович посчитал нужным оставить выводы самому монарху.

Государь передёрнул плечами. Всё равно он считал поступок Нарышкина подлым.

— Лев слабохарактерен, — развёл руками Бенкендорф. — Не берусь предполагать ближе. Сведений недостаточно. — Эта-то щепетильность и подкупала императора.

Он прошёлся по кабинету. Остановился у окна, отогнул пальцами белую шторку. Двое любопытных мужиков прянули от стекла. Один сидел на закорках у другого — цоколь был высок. Мужики пару секунд шатались, не в силах обрести равновесие, потом пирамида развалилась, верхний кубарем покатился на мостовую, чуть не под колёса экипажей, нижний потирал бока у парапета набережной.

— Смотрят и смотрят, — пожаловался Никс.

— Прикажите, завтра же никого не будет.

— Не стоит, — испугался государь. — Надобно давать пищу народной любви. Видят: я здесь, работаю — им спокойнее.

Бенкендорф кивнул. Прежнего императора в последние годы аж трясло от непрошеных подглядываний. Жаловался: рубашку нельзя переменить. Бабка Екатерина говаривала, что и медведя кучами смотреть собираются. А нынешний ещё не натешился. Восхищение подданных давало ему род поддержки, прибавляло уверенности в себе.

— Когда мне было пятнадцать, — его величество отвернулся от окна, — мне велели написать сочинение на «Похвальное слово Марку Аврелию». Я прочёл и преисполнился жалости, даже до слёз. Долг повелевает монарху действовать при отсутствии точных сведений. Вслепую. — Никс вернулся к столу и постучал пальцем по одесскому доносу. — Неизбежны ошибки, обиженные люди, чьи-то судьбы.

Всё это они уже проходили. В Следственном комитете. Множество оговорённых людей. А родные уже трепещут. А сам «виновник» норовит вытянуть верёвку из штанов и на ней же повеситься. Извиняться потом, оплачивать из казны прогоны до места службы, повышать в чине — всё равно в полку уже дурная слава, а на сердце щербина от топора: побывал в крепости.

— Зачем же «при отсутствии точных сведений»? — пожал плечами Бенкендорф. — Вы сами скоро прибудете на юг. Графу Воронцову поручено тыловое снабжение нашей армии. Всё, о чём тут написано, вы увидите собственными глазами.

Государь ухмыльнулся. Да, так будет лучше. Никс не любил откладывать решения, они его мучили. Но с годами всё чаще обнаруживалось: скорость — сестра неведения. И так уже напорол. В самом начале царствования. Хотя из последних сил хотел, дознавшись до истины, проявить милосердие. У самого жена в припадке, трясёт головой, двух слов связать не может. А он, видите ли, с каждым из злодеев решил побеседовать лично. Строго разделил своё домашнее и своё царское. Но заноза и теперь ныла.

Не на этой ли занозе повесил пятерых?

Нет, не на ней. Мог твёрдо перед Богом сказать: не делал зла намеренно.

— Давайте бумаги, я подпишу, — Никс протянул руку за привезёнными Бенкендорфом документами. — Я вам очень благодарен, что предварили мои действия по сему несообразному докладу.

Бенкендорф вышел из царского кабинета не то, чтобы недовольным собой. Но в некотором замешательстве. Через кого в августейшие руки мог попасть донос на Воронцова? Всего на день отлучился от двора — жена по случаю насморка уговорила остаться дома: сиди, лечись — и на тебе, подложили мину, нагадили прямо на государев стол. Ведь в первую голову били не «брата Михайлу», а его, нерадивого шефа жандармов, который покрывает старого дружка.

Однако, когда Александр Христофорович вступил в приёмную, где топтались в ожидании доклада министры, он не позволил себе и тени неудовольствия на лице. Тесная, как всё во внутренних покоях Николая Павловича, зала не изобиловала мебелью. Стулья по бокам ампирных столов с наборными крышками. Медные плевательницы в виде античных треножников для воскурения фимиама.

Но место юных жриц у «алтарей» занимали такие хари… Этих господ Александр Христофорович знал, так сказать, на всю глубину задницы. Им высший надзор — кость в горле. Ибо именно против них учреждён. Мздоимство, подкуп, беззаконные обиды малых сих… Политические злодеи, тайные общества, писаки, салонное мнение — тоже, конечно. Но во вторую, в третью очередь. А в первую — министры.

Что не являлось тайной за семью печатями. Бенкендорф помнил, как они вызверились на него ещё в дни коронации, когда объявлено было об учреждении III отделения и Корпуса жандармов.

Пожар! Грабёж! Их подозревают! Лишают министерской невинности! Чистоты рук!

А вы, господа, руки-то из казны повытяните. Из карманов просителей тож. Сколько было истерик, нежелания здороваться, отказов от дома! Теперь генерал переживал подобное без трепета. Ибо в Главный дом входил, не церемонясь, и за государевым столом занимал своё место, а царскую руку не только целовал по праздникам, но и пожимал ежедневно.

Отстали: себе дороже. Но от товарищей по должности Александр Христофорович не ожидал ничего, кроме каверзы. И был к ней внутренне готов. С некоторых пор он стал замечать в зеркало, какими разными становятся две половины его лица. Левая сохраняла беспечность и удаль прежней жизни, радовала чистотой лба и открытостью взгляда. Улыбка и та как-то приметно съезжала налево. Правая застывала гипсовой маской всякий раз, как Бенкендорфу говорили что-то неприятное. На ней явственно отпечатывались настороженность, педантизм и неукоснительное исполнение инструкций.

Даже жена, когда разговаривала с ним, старалась подсесть слева. Она заявляла, что после 13 июля 1826 года, когда во время повторного повешения злодеев муж не выдержал и наклонился к холке лошади, с ним случился удар, но он сам того не заметил, охваченный вихрем чувств страшного дня. Когда пришёл домой, у него было всё такое лицо. Потом отпустило. Теперь, пожалуйста, живите с незнакомцем!

Александр Христофорович не любил правого человека, хотя предвидел его грядущую победу. Он раздавил бы подлеца, если бы не заметил, что подчинённые исполняют его приказы куда быстрее, точнее и безропотнее, когда он поворачивается к ним правым боком. Даже цирюльник чище выбривает именно правую щёку. А потому оставил негодяя жить и сейчас, по выходе из царского кабинета, нарочито демонстрировал министрам правый профиль.

Все смотрели на него с хорошо разыгранной приязнью. Ни на чьей физиономии Бенкендорф не отметил нетерпения, любопытства, злорадности, ну хоть деланого участия — оно бы выдало доносителя с головой. Но нет. Молчат и тянут шеи.

— Доброе утро, ваше высокопревосходительство! — К генералу на коротеньких ножках подскочил и согнулся крендельком Нессельроде. Румяный карлик с носом, перевешивавшим тщедушное тельце, когда-то вместе с полковником Бенкендорфом ездил в Париж, в русское посольство, и считал себя коротким знакомым. Правда, потом Нессельроде сильно обошёл Александра Христофоровича по служебной лестнице, был постоянно под рукой у покойного государя, употреблялся для секретных дел по дипломатической части и забыл здороваться. Теперь, понимая вес и место Бенкендорфа возле нового Хозяина, норовил перейти на «ты», но пока безуспешно.