— Тициан, Ван Дейк, — добавил Оленин.

— Забрать всех. И вернуть на место. Дюрер. Целая папка.

— Дюрером его светлость не интересовался.

— Я поинтересуюсь. Доставить вниз.

Когда директор Академии художеств ушёл, очень выразительно косясь на Бенкендорфа, государь бросил:

— Не могу понять, как серьёзные, даже талантливые люди…

Тут Александр Христофорович вспомнил про давно лежавший у него донос на сочинителя Пушкина со скабрёзной поэмой. А ведь бойко и весьма изящно. Если бы целью острословия автора не становился предмет священный, грязи неприкосновенный, стоило бы посмеяться и забыть.

Бенкендорф пока ни слова не сказал императору о поэте. Хватит на сегодня открытий. Обошлось без обморока, и ладно.

В Демутовом трактире, где французская элегантность уживалась с крайней неопрятностью — деревянные косяки отставали от стен, а в перекошенные рамы дуло, — Пушкин поселился стена о стену со старинным другом Вяземским. Правда, апартаменты князя были не в пример роскошнее. А Сверчок, что Сверчок? С тех пор как его простил государь, он болтался без дела. Пробовал писать и выходило не худо. Но прежних гонораров ждать не стоило. Наша публика умильна, сочувствует гонимым. Если бы его продолжали держать в ссылке или даже судили по делу 14-го… Теперь, если за перо вновь возьмётся Бестужев-Марлинский, друг Рылеева, которого закатали в Сибирь, но, слышно, отпустят на Кавказ — вот у кого попрут тиражи.

Легенда делает имя. А Пушкин жил тихо, имел примерное поведение, хвалил новую цензуру за послабление авторам и… заметно сдувался, несмотря на то, что писать стал лучше, самостоятельнее, не под Байрона. Всякий это чувствовал, но… нет остроты, скандала, вызова. А потому Сверчок пробовал, как встарь, езжать к проституткам, кутить с молодыми гусарами, мальчиками 17 лет. Но и мальчики нынче не те. Каждого слова стерегутся. Орут вполголоса. Пьют без расслабления души и мыслей. Без сердечного единения, как бывало с теми, с другими, которых нынче нет.

А потому и пить обрыдло.

Вдруг война. Явилось чудо, какого не ждали. Вот он, случай напомнить о себе. И не стихами — делом. Избочениться, наскандалить, чтобы во всех гостиных ахали и пересказывали друг другу с краснотой щёк, с дамским хихиканьем и восхищённой завистью. Тогда и тиражи пойдут. Вот «Гуан» по 11 рублей за строку. А будет по 22, он точно знает!

Раззявил рот. Отказано.

Пришёл Жуковский. Помялся.

— Государь намерен вас беречь.

Те тоже берегли!

И вот Сверчок ни в рудниках на цепи, ни в армии на лихом коне, а значит — нигде. Между небом и землёй. Нет ему приюта.

Василий Андреевич потоптался и ушёл. А Пушкин слёг. Заболел от обиды и волнения. Нервная лихорадка. Валялся жёлтый, как лимон. Ему пустили кровь, отчего человек с другим цветом лица побледнел бы, а наш арап приобрёл оттенок коричневатой дешёвой бумаги. Изредка являлся Вяземский. Разговаривал отрывисто, с плохо скрываемым упрёком: отказ задел и его. Потом уезжал в город, хлопотал, но впустую.

— Отчего тебе не сходить к Бенкендорфу? — жалобно ныл поэт. — Если попросить…

Князь Пётр обрывал сразу:

— Какое мне дело до Бенкендорфа, будь он хоть трижды добр? Неужели они нам помогут?

Сверчок морщился и отворачивался. Перо валялось на полу. Приходил издатель Соболевский толковать о тиражах и виньетках. Толклись подозрительные карточные знакомые, они легко давали в долг, зная, что со следующей публикации он непременно отсыплет сполна, и две, и даже три тысячи. Пушкин тяготился ими: присосались, как пиявки. Бежал бы куда глаза глядят!

— Нынче же поеду в Париж, — заявлял он, беспечно закидывая руки за голову. — Французы — наши союзники. Неужели откажут в паспорте?

— А в Париже что делать? — возражал Соболевский. — Думаете там работать?

— Напитываться впечатлениями, — смеялся Пушкин, но невесело, даже зубов не видать. — До осени далеко, а у меня случка с музой в сентябре. Пишется в деревне. В глуши. Здесь ни строчки не будет…

Дверь растворилась, и в комнату вступил князь Пётр Андреевич, имевший вид победный, но всклокоченный. Волосы торчком, очки запотели, физиономия довольная, хотя и саркастическая донельзя.

— Свершилось! — Он проводил время с шаловливой девочкой Россети, чьи черкесские глаза могли и обещать, и отбрить, как саблей. — Моя!

Сверчок в неистовом восторге соскочил с постели.

— Шампанского! Бегите вниз! Пусть запишут на мой счёт!

«Длинноват же у тебя счёт, братец!» — подумал Вяземский. Он проводил карточных друзей Пушкина насмешливым, неодобрительным взглядом.

— Ну! — нетерпеливо потребовал тот. — Как? Где? Подробности!

Соболевский почёл за благо откланяться. Намечалась оргия по случаю удачной охоты. А он был не любитель.

— Подробности опустим, — веско бросил Пётр Андреевич. — Много лишних ушей. Скажу только, что любит, как смеётся: зло, с досадой. И что я был не первый.

Шампанское, готовое в руках Сверчка ударить в потолок, зашипело и потекло по смуглым пальцам.

— И кто же сей счастливец? — озадаченно протянул поэт.

Князь нахмурился.

— Я прямо не спрашивал. Но по обмолвкам ясно, кому фрейлины приносят дань своей невинности.

— Каков! — возмутился Пушкин. Потом замотал кудлатой головой, не соглашаясь с собственным суждением. — Не может быть. Он совсем другой.

— Такой, именно такой, — поддразнил приятеля Вяземский. — Берёт как с крестьянок. Право первой ночи. Мы все для него крепостные.

Пушкин не мог связать одно с другим и внутренне продолжал не соглашаться, хотя наружно и поддержал Вяземского.

— Но хуже всего, — князь Пётр снял очки и протёр их носовым платком, — что она его всё ещё любит. Вернее, — он поколебался, стоит ли говорить, — любит именно его, а все остальные…

Вяземский с досадой, не чокаясь, осушил бокал. Потом выдохнул в рукав, как будто пил водку. Сверчок смотрел на друга с искренним состраданием.

— Не говори, — попытался успокоить он. — Сравнение будет в твою пользу…

— Вот только утешать меня не надо! — рассердился князь. — Не тот повод. И не вздумай проболтаться княгине Вере.

Сверчка удивил его страх.

— Твоя супруга и сама не промах. Станет ли тебя стыдить мелочами? А зря ты женился.

Пётр Андреевич кивнул.

— Зря не зря, а дело прошлое. Вера — истинный друг. Да и хорошо иметь под боком законную блядь. Ты-то, гляжу, к Олениным зачастил. Хочешь всех и себя в первую голову уверить, будто влюблён?

— Я и сам пока не знаю, — Пушкин вернулся в кровать. — Какие глаза! Простые, как у ребёнка, вся душа видна до донышка.

— Кстати, тоже фрейлина, — заметил, ожидая предсказуемой реакции. — Гляди, когда окажется, что в бутоне уже побывал червячок, имей довольно ума не блажить об этом на каждом перекрёстке.

Кровь бросилась Сверчку в лицо.

— Нет. Не может статься. Твоя Россети глазами во все стороны сечёт. Мудрено ли, что ты не нашёл мёда в улье? А Аннет робкая, я сию породу знаю. Если уж тебе нужна вакханка, поедем к Закревской. Графиня принимает ночь-заполночь. А чистых не тронь!

Обида друга насмешила Вяземского.

— А что как я приударю за Аннет?

Пушкин задохнулся от возмущения.

— Не посмеешь!

— Почём тебе знать?

Они бы продолжали перебраниваться, если бы дверь в комнату наотмашь не распахнулась и внутрь размашистым шагом не вступила гренадер-баба в чёрном шёлковом бурнусе, капюшон которого она даже не считала нужным накинуть на голову.

— Сударыня, в Италии есть дерево, которое местные жители дразнят бесстыдницей, — сообщил Вяземский.

— Это платан, — не смущаясь, отозвалась графиня Закревская. Она сухо кивнула бывшему любовнику и повернулась к постели Сверчка. — Болеть? — гнев и обида слышались в её голосе. — Или пить? — чёрные глаза обратились на бутылку шампанского. — Сударь, я вас забираю к себе. Иначе увёрткам не будет конца. Мне сказали, вы играете сутки напролёт. Дурно.