Нет, лошади его любят. И верят без остатка. Куда поведёт, туда, значит, и надо. А потому караковый мерин не стал дурить, вставать в свечку, чуя чужого седока, а без дальних околичностей отвёз прямо к Орлову.

— Вот так-так? — удивился тот. — Ты разве не на докладе?

Известное дело, он был на докладе и ничего хорошего не вынес.

— Алексей Фёдорович, поговорить надо, — гость взял кобылу графа за повод. — Диспозиция такая…

Далее в течение десяти минут он бегло излагал случившееся, пересыпая речь известными ему медицинскими терминами, — так выходило пристойнее.

Граф хмурился, кивал, точно щёлкал в голове костяшками счетов, но никак не мог свести дебет с кредитом.

— А-а я не понял, — любопытство всё-таки пересилило в нём почтительность, — почему не жить без детей? В своё удовольствие?

Бенкендорф смерил собеседника снисходительным взглядом.

— Ты государя с нами не ровняй. Мы где уроки получали? У маркитанток в обозе. А в августейшей семье просто не знают, что такое «своё удовольствие». Не положено.

Орлов долго молчал, переваривая услышанное. Потом выдавил из себя:

— Прискорбный факт. Но наше-то какое собачье дело?

Тугодум.

Александр Христофорович не счёл за труд объяснить как можно доходчивее:

— А ты прикинь, что будет, если, вместо нашей доброй, милой, никуда не лезущей Шарлотты, появится какая-нибудь Помпадура, и мы с тобой станем отдавать ей честь и от неё получать приказания?

Бенкендорф дал вопросу как следует утолкаться в голове у Орлова, а потом проследил, как по лицу собеседника расплылось крайнее неудовольствие.

— Сдаётся мне, друг любезный, что кто-то начал большую игру. А нас с тобой не зовёт. Донос на Воронцова — камень в мой огород. Погоди, и к тебе будут придирки.

— Да были придирки, — насупился граф, теребя уздечку. — Лошади в гвардии плохо перезимовали. Убыль немалая. А тут поход. Государь взвился, как василиск…

— Откуда он узнал?

— Я думал: твоя работа, — обиженно буркнул Орлов.

— Не моя.

— Тогда чья же?

— Того, кто подсунул вчера донос и, я чай, уже готовит длинноногую девочку на подтанцовки, — фыркнул Александр Христофорович. — Думать надо. Искать. А пока всеми силами отсекать от государя амурные угрозы. Хоть сам ложись.

Последняя перспектива посмешила собеседника.

— Я не прочь. Но удобнее всего действовать через министра двора князя Волконского. Ты и его подозреваешь?

По-хорошему надо бы. Но нет. Александр Христофорович был уверен: узнай грозный Петрохан о поползновениях против августейшей семьи, и сейчас же подавил бы чугунной дланью.

— Решено. Ты поговори с Волконским. Его дело следить: кто, какую и зачем государю подводит. И мешать. А мы её при первой возможности срежем.

Орлов принял поручение, словно речь шла о защите полкового знамени. И то сказать, на кону стояло большее.

Про себя Александр Христофорович понимал одно: чтобы спасти императорскую семью, понадобится развратить государя, и сделать это раньше, чем успеют другие.

Задумчиво постукивая перчатками по ладони, Бенкендорф вышел из Манежа. Зябко вздёрнул плечами, заставляя медвежий воротник на шинели встать дыбом — апрель не тётка, — и стал высматривать свою карету. Та подкатила раньше, чем он успел продрогнуть, и, сделав красивый круг, остановилась у ступеней.

С запяток соскочили два лакея, норовя подхватить барина под локти и уложить в сафьяновые недра экипажа, как пасхальное яичко в праздничную корзинку из итальянской соломки. Но генерал только отмахнулся и сам полез внутрь.

— В присутствие, — буркнул он. Что означало: на Малую Морскую в новое здание III отделения, где даже в кабинете пахло керосином от дешёвой краски и совершенно нельзя было работать.

«Ничего, — решил Александр Христофорович. — Скоро лето. Все окна откроем. Выветрится».

Карета застучала деревянными в коже ободами по булыжникам, и Бенкендорф подумал, что прежде, в молодых годах, не беспокоился о зубах. А последние при тряске ударялись друг о друга и натурально могли пострадать. Вот отчего его вечный соперник, старый бонвиван Чернышёв, закусывал платок. Запоздалое прозрение посмешило Александра Христофоровича.

Между прочим, военный министр, как и положено денди, первым перенял манеру ездить без гербов. После войны она вдруг явилась в Европе, где разбогатевшие на поставках лавочники мерились со знатью выездами, но не могли померяться древностью родов.

Нужды нет. Карету порядочного человека тотчас узнаешь по качеству кожи, которой она обита, по заклёпкам, по рессорам, по упряжи. Как по чистым воротничкам и манжетам узнают лицо своего круга. Его экипаж и без фамильных цветов отличали на улицах. Впрочем, Александр Христофорович понимал, что обязан этим должности.

Лошади встали. Встречать прибывшее начальство на ступени под чугунный балкон выскочили дежурный адъютант и чиновник по особым поручениям. В недрах дома дружно загудело. Приближение шефа всегда вызывает у служащих искренний и суетливый интерес к делам.

Александр Христофорович прошёл в кабинет. Вообще время обедать, но сегодня какой-то суматошный день. А в такой день возможность часок-другой поработать спокойно — большая роскошь.

— Чаю, — распорядился генерал. — И бублик. С глазурью. — Спохватился и крикнул в спину адъютанту: — Без глазури!

На столе, запиравшемся полукруглой, как бок бочонка, наборной крышкой, ворохом лежали бумаги. Всё, как вчера оставил. Даже пыль не скопилась. Но сегодня приходилось думать, отвечать на корреспонденцию и принимать решения, сообразно утренним событиям: под него подводят мину и делают это пока крайне умело.

«А посему остерегитесь, шибко остерегитесь рубить сплеча», — сказал себе Александр Христофорович и принялся за разбор почты.

Среди прочего были письма коллежского секретаря Пушкина. Это надо же себя так поставить, чтобы он, генерал-адъютант и кавалер, глава высшей полиции, отвечал коллежскому секретарю, бывшему коллежскому секретарю. Стыдобища!

Но император приказал. Да живи они хоть в Пруссии — тоже, кстати, военная, субординационная, беспрекословная монархия, — и он бы покочевряжился, показал, что подобные отношения неуместны. Оскорбительны для него, заслуженного, ранами и орденами отмеченного человека, к тому же в летах. Сорок семь — не двадцать. Министерское кресло должно бы, кажется, оградить его от подобного бесчестья.

Но слово государя — закон, и он будет-таки отвечать на письма, возиться, вникать в склоки издателей по поводу «похищенной авторской собственности», кому-то не пойми зачем отданных стишков и невесть где тиснутых безгонорарно. И это накануне похода, когда дел невпроворот. Одна главная квартира, которой он, Бенкендорф, начальник… Одна охрана государя, за которую опять же с него спросят…

А тут: «Милостивый государь Александр Христофорович… Моя пьеса… передал Соболевскому… напечатанная Погодиным…»

Какое ему до всего до этого дело? Генерал отбросил листок в дальний угол стола.

Каждая глава «Онегина» проходила через его руки в царские и обратно с высочайшим одобрением. Изволь читать. Скучно! Автор болтлив мочи нет. По любому поводу страницы на полторы уходит в сторону. Хорошо, что рецепта крыжовенного варенья в стихах не додумался приложить. Однако барышню жаль, истинно жаль. Добрая, доверчивая, таких в провинции пруд пруди. А этот хлыщ… и вот что важно: нигде не служит, никому ничем не обязан и как следствие в тягость самому себе.

«Ярем он барщины старинной оброком лёгким заменил…» Это смотря в какой губернии. Если при большом тракте, где мужики могут сами хлебом торговать, то, конечно, «раб судьбу благословил». А если в недрах срединных губерний, куда и почтовые голуби через раз долетают, то за такое благодеяние могут и красного петуха пустить.

Был в прошлом царствовании один такой Николай Тургенев, осуждён по совокупности показаний, сам в Англии, чуть Михайло Воронцова в дело не запутал. Образованный малый. Любил порассуждать, «как государство богатеет», для покойного императора писал трактат по экономике, советы давал правительству. Словом, Адам Смит из Погорелой волости. Заблудился меж трёх осин. Поехал в имение под Симбирском, посадил мужиков на оброк. Через год те оголодали и денег не несут. В чём, братцы, дело? «Вертай, барин, взад. Мы рожь продать не можем. Батюшка твой был у нас и покупщик, и вербовщик. В город возил, с купцами спорил, никогда нас не выдавал». Так что Онегин не благодетель своим людям, а лентяй. Лишь бы отмахнуться.