— И вам доброго утра, граф, — Александр Христофорович отвесил поклон. — Как здоровье супруги?

Жена Нессельроде — женщина-гренадер — никогда ничем не болела. Но так принято: истерия прекрасной половины, погода, новости из иностранных газет, вчерашний спектакль Эрмитажного театра, актрисы… Нет, здесь стоит остановиться. Есть о чём говорить, но не с Карликом[3].

— Всё слава богу. Супруга здорова.

— Кланяйтесь ей от меня, кланяйтесь.

Александр Христофорович хотел идти, но Карлик поймал его неуместным, на взгляд шефа жандармов, вопросом:

— Каково настроение государя? Чего нам ожидать?

— Бодрое, как и всегда, — отрезал генерал и двинулся к двери, размышляя над странностью самой темы. Разве его величество давал повод тревожиться?

— Государь в последнее время несколько напряжён, — граф продолжал семенить рядом, хотя его собеседник прибавил шагу. Там, где у Александра Христофоровича получался аршин ногами, у Карла Васильевича выходило четыре перетоптывания. — Его что-то гложет. Вы не заметили?

Бенкендорф резко остановился.

— Нет-с. И вам не советую. — Наотмашь открыл дверь и не притворил, а почти хлопнул, едва не прищемив любопытный нос.

— Ну мне-то вы могли бы сказать. По старой дружбе, — нёсся из-за белой с позолотой створки плаксивый голос.

Так начался день, не предвещая наперёд ничего доброго.

Стоило Бенкендорфу сделать несколько шагов по лестнице, как старая камер-фрау вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны окликнула его без особых церемоний. Для неё даже выросший и оплешивевший воспитанник госпожи оставался мальчиком, пусть и в больших чинах.

Александр Христофорович вздрогнул и тотчас повернул на зов. Есть такие знаки внимания от дам, даже пожилых, которыми пренебрегать не стоит.

Вдовствующая императрица всегда была ему другом. Не просто покровительницей покойной матери, а именно другом. Умным, предусмотрительным, сердечным, когда надо. И абсолютно безжалостным, когда требовали обстоятельства. Именно она следила за карьерой и продвигала воспитанника по службе, что получалось весьма туго при покойном государе Александре Павловиче. Старалась отвратить глаза августейшего сына от неудач и указать на заслуги. Платила его долги. (Стыд-то какой! Сейчас он это понимал, а тогда, по молодости, завей горе верёвочкой!) Запретила жениться на актрисе. А когда он всё-таки нашёл достойную женщину, встала на его сторону против целого света.

Теперь, когда самые смелые мечты Александра Христофоровича сбылись, а Мария Фёдоровна утвердила на престоле того, кто был мил и надёжен, вдовствующая императрица жила тихо и покойно, время от времени давая Бенкендорфу поручения, которые именовала «маленькими».

Однако сегодня дело шло отнюдь не о копеечной услуге.

— Помогите мне, Сашхен, — пожилая дама пребывала в редком волнении. — Никто не хочет понять. Все только улыбаются и разводят руками. Но надо что-то делать!

Как он был с ней согласен! Разом бросил думать о злодеях-министрах, о доносе на Воронцова, о подкопе лично под него. Причина гневливой издёрганности государя открылась ему во всей наготе. Она грозила такими неприятностями, такими Божьими карами, такими далекоидущими последствиями, что только по глупости и неосведомлённости могла быть названа «личной».

— Мои дети, — всхлипывала вдовствующая императрица. — Мои бедные дети...

Она приняла воспитанника в китайской гостиной с шёлковыми куропатками на обивке мебели и с золотистыми стенами, гасившими серость ранней весны за окном. Усадила за чай, сама подкладывала сахар и размешивала серебряной ложкой, поставила перед ним блюдо дикой финской малины, благоухавшей на всю комнату, и круглые шанежки с айвой. Раньше Александр Христофорович непременно накинулся бы на сладкое, но супруга заметила, что он против прежнего выпускает уже вторую дырочку на ремне, и приняла меры.

— Это продолжается более месяца, — с заминкой призналась Мария Фёдоровна.

Бенкендорф пришёл в ужас.

— Я чувствовала себя такой счастливой, — вздохнула она. — После всех потрясений. После этого ужаса два года назад. Ни откуда не ожидала угрозы. Среди моих близких, моей семьи. — Конечно, она имела в виду Николая с супругой и внуков. Другие дети вносили в жизнь вдовствующей императрицы только свои беды: то разводы, то потерянные бриллианты, то подозрительные смерти. Что же до нынешнего государя, то его семейство выглядело образцовым, как в сказке. Но сказок не бывает. — И вот врачи запретили Шарлотте иметь детей. А заодно и жить с мужем. Вы понимаете, что из этого получится?

О, он понимал. Вкратце история выглядела так. Супруга императора — прекрасная, нежная, робкая — болела. Давно. С самого 14 декабря. Удар оказался слишком страшным. Тростник надломился. Фарфоровая балерина упала с полки и разбилась на тысячи осколков. Время от времени Шарлотта поправлялась, недолго радовалась жизни, скакала на балах и… снова валилась с ног. Словно у шкатулки с крутящейся фигуркой сломали пружинку завода.

Врачи пришли к выводу, что императрицу истощают роды.

— Конечно, истощают! Какой вздор! — возмущалась Мария Фёдоровна. — Они заявили, что следующий младенец будет последним. Что она слишком слаба и не выдержит…

Александр Христофорович не обнаруживал полного понимания проблемы.

— Но у их величеств уже пятеро детей. Можно остановиться.

Пожилая дама с возмущением выдула воздух.

— И вам невдомёк! Я должна вслух проговаривать все непристойности! В жизни каждой августейшей пары наступает такой момент, когда врачи запрещают супругам любые сношения. Я пережила нечто подобное. И она переживёт. Но на сей раз всё слишком рано. Ей тридцать. Государю тридцать два. Они любят друг друга. И были счастливы. — Мария Фёдоровна так крепко сжала носовой платок, точно намеревалась разорвать его ногтями. — Самая большая глупость в том, что они решили слушаться. Его величество всё рассказал духовнику и получил совет: жить как брат с сестрой, раз детей быть не может. — Шёлковый башмачок вдовствующей императрицы яростно топнул по полу. — Теперь они ходят сами не свои, пожирают друг друга глазами и молчат. Это невыносимо!

Бенкендорф должен был констатировать, что его покровительница, и постарев, сохранила прежний темперамент.

— Помогите нам, Сашхен, — с упором на первом слове проговорила она. — Вы росли иначе: война, походы. Что же до государя…

Можно было не объяснять. Генерал чуть со стула не упал от возмущения. Вот, сударыня, результат ваших строгостей! Ваших запретов и «порядочного» воспитания! Он помнил, как император как-то в дороге смешком рассказал ему историю: лет 14-ти, когда у юношества просыпается интерес к неведомому, мать велела отвезти младших великих князей в военный госпиталь и показать им самые ужасные случаи заболеваний от любовного неистовства. Михаила замутило, рвало. А Никс ничего, выдержал, только шатало. Но испугался насмерть.

— Мне было так гадко, так страшно, что я уже с тех пор и не помышлял вовсе… до супруги, естественно.

До 21 года. Хорошо совсем не отшибло. Методы у вас, сударыня, как у дровосека!

Теперь он, буян и развратник Шурка, которого в этой самой комнате, за этим самым столом буквально распинали за невиннейшие амуры с актрисами, должен всех спасать!

Бенкендорф вышел от вдовствующей императрицы в настроении, которое по-русски называется: всех раз…бу. Ты ещё попробуй посоветуй что-нибудь государю, который мечется, как лев по клетке, и бьёт себя хвостом по рёбрам. К которому министры заходят на доклад с опаской.

Поэтому Александр Христофорович решил начать с огневой подготовки по периметру. Отправился в домовую церковь Зимнего дворца на поиски протоиерея Василия Бажанова. «Брат с сестрой! — бубнил он под нос. — Месяц!»

Приходилось только удивляться воле императора. При доброй жене-красавице, которая стелится ковром под ноги, при хорошем доме, при детях-ангелах…