В церкви столпилось непривычно много людей, из-за чего она казалась ещё более маленькой, тесной и узкой, чем обычно. Старичок-священник возносил молитвы ещё более истово, чем всегда, голос его дрожал, не то от благоговения, не то от подкативших к горлу слёз, и слова устремлялись напрямик к небесам, таяли в вышине, где-то между невидимо и неслышно порхающими ангелами – там, куда отправилась ныне душа безвременно почившей Люсиль де Труа.
Аврора Лейтон едва слышала священника. Горло у неё словно сдавила петля, дышать было тяжело, и если бы кто-нибудь сейчас обратился к ней с вопросом, она бы смогла выдавить лишь нечто невразумительное. К счастью, никто и не думал обращаться к ней. Из-под чёрной кружевной накидки, закрывавшей пол-лица, Аврора мрачно осматривала присутствовавших, подолгу вглядывалась в каждого, точно пыталась прочитать их мысли, прямо-таки вцеплялась в них своими пронзительными серыми глазами. Железная Рука как-то сказал ей, что от её взгляда ему становится неуютно – она как будто прямо в душу смотрит! Это было правдой, но лишь отчасти – заглядывать в людские души Аврора могла лишь во снах. Ах, если бы сны могли указать ей убийцу Люсиль!
Она винила себя в смерти девушки с того самого момента, как узнала о случившемся. Никаких разумных причин для этого не было, но Аврора чувствовала, ощущала всей душой: внезапное и жестокое убийство Люсиль связано с их коротким разговором в церковном дворике. Если бы не этот разговор, ничего бы не случилось, Леон на следующий день не обнаружил бы в лесу распростёртое тело девушки, и сейчас они все не оплакивали бы её гибель под сводами церкви.
Взгляд Авроры вновь метнулся к сыну Портоса. Он стоял, как и раньше, прямой и невозмутимый, и все переживания, если они у него были, скрывал под обычной маской холодности. Сквозь прорези в ткани накидки Аврора видела, что Леон тоже оглядывает присутствующих, подолгу задерживает взгляд на каждом, щурит свои стальные голубые глаза, точно стремится проникнуть в мысли прихожан. «Должно быть, он тоже подозревает всех и каждого», – подумала Аврора, но сейчас ей совершенно не казалась забавной излишняя подозрительность бывшего капитана.
Неподалёку от него стояли Бертран и Гретхен. Железная Рука был мрачен и суров, стоя так, с опущенной головой и насупленными бровями, он напоминал статую рыцаря, высеченную из камня. Пальцы его левой руки беспрестанно сжимались в кулак и снова разжимались, глаза он, в отличие от Леона, почти не поднимал и вообще весь был погружён в свои раздумья. Гретхен, бледная и печальная, в чёрном платье и такой же накидке, странным образом делавших её ещё красивее, то и дело шмыгала носом, вытирала платочком покрасневшие глаза или припадала к Бертрану, утыкаясь лицом в его плечо.
Аврора снова, в десятый или сотый раз, окинула взглядом церковь. Жан и Мария тихонько стояли в уголке, оба то и дело утирали слёзы. Франсуа шумно вздыхал и часто моргал – было видно, что он изо всех сил старается сохранять степенный вид и не разрыдаться. Вивьен почти не отнимала рук от лица, так что её было сложно рассмотреть, но Авроре показалось, что служанка плачет, не переставая. Оно и неудивительно – Люсиль была примерно её ровесницей...
Её взгляд опять обратился к Жюлю-Антуану, стоявшему возле самого гроба. Если дядя и оплакивал Люсиль, то делал это втайне от всех – во всяком случае, Аврора ни разу не видела его плачущим или даже украдкой вытирающим слезу. Его серые глаза были сухи и горели ярким огнём, черты лица ещё больше заострились, и в них проступило что-то хищное, придававшее де Труа сходство с орлом или волком. Авроре вспомнились бабушкины сказки об оборотнях, и в тот же миг Жюль-Антуан, словно почувствовав её взгляд, резко вскинул голову и посмотрел прямо на неё. На мгновение их глаза встретились, и Аврора быстро опустила голову, отступила в тень, прячась под своей кружевной накидкой и испытывая непонятое чувство – она не знала, был это стыд или страх.
В то утро, когда Леон, забрызганный грязью, шатаясь от тяжести ноши и тяжести своего открытия, принёс тело Люсиль в замок Бертрана, разразилась настоящая трагедия. Маргарита и Вивьен рыдали, Франсуа шумно сморкался и пытался быть полезным, но на деле только беспомощно повторял: «Как же так? Такая молоденькая, у меня обе дочки старше её... Как же так?». Бертран ругался самыми страшными ругательствами, метал громы и молнии, проклиная разбойников на чём свет стоит, грозясь переловить их всех до единого и разбить им черепа железной рукой. Он отважно взял на себя роль вестника беды, о чём потом горько сожалел.
Жюль-Антуан до последнего отказывался верить в случившееся. Сначала он не хотел даже ехать с Бертраном, потом всю дорогу до замка пытался добиться от спутника признания, что это лишь дурная шутка, Люсиль просто хочет проучить его, вот и спряталась в замке Железной Руки, что он за такие шутки вызвал бы Бертрана на дуэль... Обо всём этом рассказали Авроре Бертран и Маргарита. Аврора узнала дурную весть от Марии, которая услышала об этом от кого-то на рынке, кто услышал это от Вивьен, и тотчас поспешила к соседям, где, слава Богу, уже не было тела Люсиль, а был лишь разгневанный хозяин и его растерянные домочадцы.
По словам Гретхен, Жюль-Антуан ворвался в комнату как раз тогда, когда она нашла в себе смелость приблизиться к телу и осторожно принялась протирать его губкой. Де Труа грубо оттолкнул её – она ударилась плечом и спиной о стену и чудом удержалась на ногах, но убитый горем дядя не заметил этого. Он упал на колени перед племянницей и зарычал, как зверь, «как самый настоящий волк!». Маргариту от этого зрелища охватил ужас вперемешку с сочувствием, но она не посмела приблизиться к горюющему, и в страхе поскорей покинула комнату. Де Труа вышел минут через пять, тяжело дыша и ледяным голосом приказал помочь ему подготовить тело племянницы, чтобы он мог увезти её с собой. Ни у кого даже и мысли не возникло хоть что-то возразить ему. Вскоре Люсиль, бережно завёрнутая в полотно, уже покоилась на седле Жюля-Антуана, и тот, яростно пришпорив бедного коня, пустился прочь.
На другой день он рассказал, как так получилось, что его племянница оказалась одна в лесу в столь ранний час, пешая и в лёгком платье. По словам де Труа, они с Люсиль крупно поссорились – причину этой ссоры он предпочёл оставить в тайне. Племянница бросила ему в лицо множество упрёков, разрыдалась и выбежала прочь из номера. Жюль-Антуан был уверен, что «вздорная девчонка» не покидала пределов гостиницы, что она походит по двору, зайдёт в конюшню, расчешет гривы лошадям, покормит их яблоками, поплачет и, уже полностью успокоившаяся, вернётся в номер. Он и подумать не мог, что Люсиль побежит в лес. «Должно быть, она хотела меня проучить, чтобы я по-настоящему испугался за неё!» – восклицал он, грозно сверкая глазами. «Побежала в лес, не разбирая дороги, там заблудилась, а за очередным деревом её подкараулил какой-нибудь разбойник. И это всё потому, что вы – лично вы! – не выполнили свой долг и не очистили лес от этих тварей!».
Произнося эти слова, Жюль-Антуан направлял укоряющий перст в сторону Бертрана. Тот покаянно прижимал железную руку к груди, клялся и божился, что сделает всё возможное, чтобы в кратчайшие сроки изгнать разбойников из леса, призывал в свидетели всех святых. «Они подняли руку на мою племянницу!» – продолжал бушевать де Труа. «Ни испугались ни гнева короля, ни мести дворянина! А кого они убьют в следующий раз? Вашу спутницу?» – не до конца разобравшись в статусе Маргариты, он именовал её «спутницей». – «Мадам Лейтон? Вашу служанку? А может, местного священника? Или вовсе проберутся в ваш замок и сожгут его? Что вы за хозяин, если не можете изгнать из леса эту сволочь, этих мерзавцев, этих негодяев?».
Аврора присутствовала при этом разговоре, как и Гретхен, но де Труа не стеснялся в выражениях. Убедившись, что Бертран, раскрасневшийся и тяжело дышащий, достаточно пристыжен, он повернулся к Леону и обрушил на него град новых упрёков. По мнению безутешного дяди, «господин Лебренн» занимался чем угодно, но только не поисками разбойников, следил не за теми, плохо служил Железной Руке и вообще мог бы спасти Люсиль, появись он в лесу чуть раньше. Леон выслушивал несправедливые упрёки с тем же холодным видом, с каким, должно быть, принимал на себя гнев министра финансов Кольбера: он привык к незаслуженным выговорам, даже если и не помнил этого, и сносил их спокойно. Только при словах о спасении Люсиль у него чуть дёрнулся угол рта, но бывший капитан промолчал.
