«Война и мир», «Детство и отрочество», но эти, случайные семейства или потерявшиеся, нравственно разложившиеся, кто опишет. Увы, их большинство. Отец и 7 лет сын с папироской.

Ленивы, беспорядочны, циничны, маловерны» (XXV, 236–237).

«…Знаешь, друг мой Аркадий, несколько дней назад ты вдруг вымолвил в жару одно слово, которое очень меня поразило, именно — «благообразие». Я понял так, что в нас нет его, а что ты его ищешь с того дня, как себя помнишь, и что потому ты бросаешь нас и идешь искать его в другом месте. Ну это точь-в-точь так и есть: зная, что не дам тебе благообразия, я и не звал тебя до сих пор. Ведь приехал ты из Москвы почти случайно. Но ты не поверишь, как стал ты мне сразу вдвое роднее и понятнее после этого твоего восклицания о благообразии. «Неужели мы до такой близкой степени друг на друга похожи?» — подумал я и вдвое тебя полюбил. Ну, а подумав еще, я догадался, что ты ничего не сказал мне о себе нового, и я знал об этом еще два года назад, может, пять лет назад. Потому что я постоянно думал о тебе, мой милый, — этому ты должен поверить.

— Но если вы думали так давно уже обо мне, друг мой, и так любили меня, то какого же надо было еще благообразия?

— Ты так полагаешь, мой друг? Не будем спорить, а лучше поговорим об одном предмете. Слушай, друг, я начну издалека. Говорить, так говорить.

Он улыбнулся и помолчал. Он видимо становился грустнее и грустнее, и в то же время им постепенно и видимо, по мере речи, овладевало сильное и энергетическое возбуждение. [Я всё разбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковых подробностей. Это всегда бывает, когда сердце слишком полно, а мысль давит…] (Здесь и далее текст в квадратных скобках Достоевского. — В. Р.)

^{Портрет Л. Н. Толстого. Музей-усадьба «Ясная Поляна». Худ. Иван Крамской. 1973}

Далее начато: а. У меня, мой милый, есть один любимый писатель[50] [из наших современных]. Он романист, но [я бы назвал его] для меня он почти историограф нашего дворянства, или, лучше сказать, нашего культурного слоя, по выражению одного современного генерала, тоже писателя. Я, мой друг, за русской литературой слежу с охотой и с удовольствием, и в этом моветоне охотно тебе признаюсь. Помнишь, в «Онегине». Ну вот, этот завет Пушкина он и взялся исполнить. Я проследил — с детства и отрочества, на войну, на побывку. О, у него широко взято, все эпохи дворянства. Не одни лишь встречи, но вся эпоха.

б. У меня, мой милый, есть один любимый русский писатель. Он романист, но для меня он почти историограф нашего дворянства, или, лучше сказать, нашего культурного слоя, завершающего собою «воспитательный» период нашей истории, по выражению одного современного русского генерала и, пожалуй, тоже писателя. В этом «историографе нашего дворянства» мне нравится всего больше вот это самое «благообразие», которого [ты ищешь или] мы с тобой ищем [или по крайней мере намек на возможность его], в героях, изображенных им. Он берет дворянина с его детства и юношества, он рисует его в семье, его первые шаги в жизни, его первые [взгляды] радости, слезы, и всё так поэтично, так незыблемо и неоспоримо. Он психолог дворянской души. Но главное в том, что это дано как неоспоримое, и, уж конечно, ты соглашаешься. Соглашаешься и завидуешь. О, сколько завидуют! Есть дети, с детства уже задумывающиеся над своей семьей, с детства оскорбленные неблагообразием отцов своих, отцов и среды своей, а главное, уж в детстве начинающие понимать беспорядочность и случайность основ всей их жизни, отсутствие установившихся форм и родового предания. Эти должны завидовать моему писателю, завидовать [моему] его героям и, пожалуй, не любить их. О, это не герои: это милые дети, у которых прекрасные, милые отцы, кушающие в клубе, хлебосольничающие по Москве, старшие дети их в гусарах или студенты в Юниверситете, из имеющих свой экипаж. Писатель выставляет их со всею откровенностью: они лично часто даже смешны и забавны, нередко и ничтожны, но как целое, как сословье, они бесспорно изображают собою нечто законченное. В основах этого высшего слоя русских людей уже лежит что-то незыблемое и неоспоримое. Тут всякий индивидуум может иметь свои слабости и быть очень смешным, но он крепок целым, нажитым в два столетия, а корнями и раньше того.

^{Князь Андрей Болконский. Илл. А. В. Николаева}

И несмотря на реализм, на действительность, на смешное и комическое, тут возможно и трогательное, и патетическое. Как бы там ни было хорошо всё это или дурно само по себе, но тут уже [порядок, тут воспиталась и сохранилась честь] выжитая и определившаяся форма, тут накопились правила, тут своего рода честь и долг. О, они не в одной Москве и не в одних только клубах, и не всё хлебосольничают: историк раздвигает самую широкую [и славную] историческую картину культурного слоя. Он ведет его и выставляет в самую славную эпоху отечества. Они умирают за родину, они [отличаются пылкими юношами] летят в бой пылкими юношами или ведут в бой всё отечество маститыми полководцами. О, историк беспристрастен, реальность картин придает изумительную прелесть описанию, тут рядом с представителями талантов, чести и долга — сколько открыто негодяев, смешных ничтожностей, дураков. В высших типах своих историк выставляет [беспощадно и исторические пор(треты)] с тонкостью и остроумием [европейские идеи] историю перевоплощения разных европейских [типов] идей в лицах русского дворянства: тут и масоны, тут и перевоплощение пушкинского Сильвио, взятого из Байрона, тут и зачатки декабристов. В последних произведениях своих художник берет уже время новейшее, современное. Мальчик, которого он описывал в детстве, уже вырос, он — современный помещик без крестьян, но с хозяйством. Он не любит земских собраний и не ездит на них. Он, как Иаков, идет к Лавану за женой из своего рода, но… но он как будто еще не готов к чему-то, он как-то вдруг стал задумчив… какая-то как бы тихая и недоумевающая меланхолия лежит на его действии и на его мировоззрении…

[…] После: (речь идет о поколении, которое приходит после поколения, упомянутого выше. — В. Р.) уже с детства они слишком рано завидуют … они из случайных людей и завидуют. Тогда оно почти так и было: они завидовали слишком рано, и способности их развивались к худшему — или в молчалинское подобострастие, или в затаенное мечтание беспорядка. [Да, кое-что я и тогда заметил, затаенное и нетерпеливое.]

— Беспорядка? — вскричал я.

— Да, от жажды порядка и благообразия. Было много затаенного и нетерпеливого, но всё это я считал тогда сором и был почти прав. Всё это [являлось случайно] действительно пробивалось из сора в высший культурный слой и кончало тем, что с успехом прирастало к нему. […] Жалеть их было нечего, что они дорогой сознавали беспорядочность и случайность [основ их жизни] свою, отсутствие [в ней уважаемого родового предания] в их жизни благородного и красивого [за недостатком уважаемого родового предания]. Заметь, однако, что я, Версилов, дворянин с двенадцатого столетия, сам был из задумывающихся в этом роде, но, стало быть, от других причин. Но я страстно любил дворянство и люблю до сих пор.