Без ввоза и вывоза, в неизвестности, существует третий год кооператив «Второй удар». Счастье, у кого хватило деньжат да мозгов тракторишком при колхозе обзавестись. Одна надежда на клюкву. Летом Микешиха утопает в грязи, зимой в снегу. Для ума и для сердца одна забава: телевизор. Напоёт и напляшет. Слушают новости микешинцы, страх пробирает: идёт война по всей России. В одном месте самолёт упал – чечены сбили, в другом месте дом взорвали – след с Кавказа, в третьем денежного туза грохнули – это свои. Не слышно на деревне ребячьего гаму, лишь гремят цепями злые лохматые кобели. Жмутся-жмутся мужики по своим углам, соберутся, разговоры ведут проникновенные, прозорливые, депутат Госдумы позавидует. И себя клянут, и Ельцина, и американцев с жидами вкупе.

Чем народ занимается – уму непостижимо. Летом все заняты на своих огородах, гадают, много ли будет грибов-ягод, а зимой? Спят, встают, когда рассветает, обедают и опять спят. Или телевизор смотрят до потемнения в глазах. И храпят ночи или бессонницей маются. Можно бы корзины плести, а сплетёшь, кому она нужна, твоя корзина? От тоски ставят бражку, чуток повыходилась, шастают по гостям, пробы снимают. И взрыдает на вечеру деревня:

– Ку-уда ведё-ешшь, трр-ропинка милая-я?!

Мало показалось бражки, начинаются поиски «ДП» – догнести! В Огоедово, – а там такие же жаждущие глотки, тогда в райцентр или на центральную усадьбу. До райцентра сорок километров. Натолкается в кабину трактора парней-перестарков как мух в тепло, ещё и гармонь умудрятся сунуть. И… замерзают пьяные. Берёт мать ледяную руку непутёвого сына, у самой ноги не держат, и даже во рту ледяная корка, всю коробит от горя, обманется, отвернётся – да нет, чужой умер, её сын вернется. И нечеловеческий крик прорежет деревню. Нет, не вернётся сын, нет отступления перед прямым вопросом: «Кто виноват?» – «Эх, обженить бы вовремя», – повздыхают пришедшие проводить в последний путь.

Красивыми, работящими девками славилась Микешиха. Вся волость знала частушку хвастливую:

Кончились девки в Микешихе. Осенью последнюю в гороувёз учёный очкарик. У Спицыных квартировался. Лазил по бе регам Серебрянки, землю копал, лосиные какашки изучал. Принесёт из лесу рюкзак – всё у него по кулёчкам разложено, помикроскопом какашку рассматривает. Софья Спицына по ны нешнем нравам обломок старины, совмещает в себе простые, но трогательные черты русской женщины, которые в наше время стали исчезать. Натура цельная, бесхитростная, порой наивная, добродушно весёлая, поразительной физической и нравственной выносливости. Последний год несчастье за несчастьем настойчиво сыпались на неё. Весной умер младшенький Саша – по бездорожью не могли свезти в больницу, потом баня сгорела, корова сдохла, ещё дочь Надя в петлю сунулась. Если бы не Коля Ванин…

Софья как-то и говорит Наде:

– Мужик-то, видать, не промах. Щуплый, а душа большая.

Надя сочувственно посмотрела на мать.

– И что? – спросила, ещё вызывающе плечики приподняла, вроде как мать на словесную перебранку вызывает.

Софью охватил приступ отчаянной злобы. В её истерзанной душе много накопилось горечи, отвращения к новой жизни.

– Дура! Дура! – с кулаками накинулась на дочь. – Иди с ним, отдайся ему, дура! И уезжай.

Попятилась, тяжело опустилась на лавку и заголосила.

Надя села рядышком, обняла мать, прижалась. Без малейшей утайки, но волнуясь, сказала:

– Уеду, мама, уеду. Хочет он с тобой поговорить, да боится тебя. Разведённый. Жена у него артистка была, рядом с ней, говорит, я ничтожество.

Ласковая и убедительная речь, звучащая в голосе дочери, осушила слёзы. Озлобленное настроение улеглось, мать жалела, что сорвалась.

– Наденька, хорошая ты моя… Сама видишь, нет тебе выбору…

Правятся из лесу Коля Ванин с Васильевичем, тащат пестери с клюквой. Васильевич пожадничал, с верхом нагрузился, поотстал от Коли Ванина. Нагоняет Коля Ванин Надю с учёным, те идут ни шатко ни валко, у обоих пестери на спинах.

– Опять орехов на компот тащите? – скалит зубы Коля Ванин.

– На брагу, дядя Коля! Как выходится, первая кружка твоя.

Сели отдохнуть на поваленную лесину, пристал Коля Ванин к учёному: скажи да скажи, что там в какашках, внеземную цивилизацию ищешь?

Надя смеётся. Наклонилась к Коле Ванину, и тут Коля Ванин, кажется, впервые в жизни увидел, какими могут быть прекрасными девичьи глаза, особо у той, которую с того свету воротил.

– С ним уедешь? – тихо и грустно спросил девушку.

Надя поиграла плечиками, не ответила.

– Если серьёзно… – учёный достал трубку, начал набивать в неё табак, – весной приеду, детально проработаем организационный вопрос. Если серьёзно, наш институт многих обеспечит работой.

– Сказанул! На всю орду разве хватит какашек? – удивляется Коля Ванин.

– Будет заказник и лосиная ферма.

Коля Ванин покачнулся, словно его в грудь ударили, глаза выпучил:

– Врёшшшь!

– Прекрасная биологическая база. Пашни зарастают лесом – какой корм! Отличная вода, отдалённость от больших городов…

– Васильевич! – закричал Коля Ванин. – Переставляй ходули!.. Для весёлого словца учёному. Тридцать лет при должностях, отвык мой товарищ. Нет худа без добра! Васильевич, ферму лосиную у нас откроют. Хорошо, что Щукин не дал скотный двор раскурочить, будто знал!

Стучит с улицы лыжной палкой в переплёт рамы Коля Ванин.

– Ружьё не забудь, – говорит Нюра, придирчиво осматривая готового в путь Васильевича.

– Хрен ли в ружье-то, как ни одного патрона нет.

– Уши опусти, не молодец молодой.

Васильевич, несмотря на годы, проведённые при должностях, обладал хорошей памятью местности. Раньше любил охоту с подкраду, на косачей ходил, на уток, а эта охота требует внимания и терпения.

Подножие угора упиралось в болото. Лыжники шли к нему – если лоси пережидали здесь метель, то рыжий охотовед их мигом вычислит.

– Мало в лесу зверя стало, – говорит Васильевич. Шапку снял, шапкой лицо отирает от поту. – Раз по лосю стрелял и то скаялся. Старик-одинец брёл, во-он от косой берёзы, рога лопатой, сам себе господин. Где заденет кустик, там иней валится, серебром искрится. Сердечко у меня трепещет: стрелять, не стрелять? Пальнул. Он упал грудью на ельничек – вот уж какой ельняк с той поры вымахал! Подхожу к нему, стою, и горд тем, что такого зверя добыл, и совестно: а зачем? Так и пропало мясо. Весной сходил, рога унёс – это те рога у меня на стене висят.

– Как думаешь, коль ферма лосиная будет, заграница дивовать к нам поедет? – спрашивает Коля Ванин. Стоит, опёрся на палки, смотрит в сторону болота.

– Ещё бы! Они там с жиру бесятся, как ни приедут.

– Выходит, дорогу делать будут на Микешиху?

– Хватил! Тут мигом какой Чубайс присосётся. Заказник – это как сала кусок: все подержались, весу вроде бы убыло, а руки у всех в сале.

– Да-а… Спасибо татарам, спасли русский народ, то бы мы и теперь друг дружку колотили. Тычут, тычут нас мордами в дерьмо, в своё же дерьмо! Нет, ни уха ни рыла мы не понимаем.

Коля Ванин снял со спины ружьё, выбрал в патронташе патрон с беличьим зарядом.

– Живи, Микешиха!

Мозглый осенний день. Привалившись спиной к стволу ели, сидит, нахохлившись, в брезентовом плаще приземистый грибок-боровичок – с неделю не бритый Паша Скипидаркин. На небе муть, ни прогалинки, как будто бабка прокоптелый чугун вверх дном опрокинула. Засунул озябшие руки себе под мышки, тупо смотрит на отяжелевший от сырости ельник. С нижних ветвей деревьев свисают свалявшиеся пегие лешачьи бороды. Во всей природе чувствуется что-то скорбящее, унылое и простуженное.