В августе кабаны повадились в деревне картошкой лакомиться. В очередь ночами с фонарём по деревне сторож ходил, Коля Петрищев не вышел. Водокачка отказала, три хозяйства сложились новый насос купить, Коля Петрищев рубля не положил. Я, сказал он сам себе, с кружкой на реку буду ходить, но чтобы благодетельствовать для кого-то!..

Слякоть. От холода ломит всё тело.

Стал верстаться вечер, к Фоминым прибежала закутанная шалью Варвара Петрищева.

– Олёксан, беда: Миколай умирает!

Александр сидел на диване, тихо играл на гармони длинные, печальные вальсы. За стеной в горнице жена смотрела телевизор. Шла какая-то муть, много стреляли, бегали, дрались.

– В правом боку жмёт. Стонет. В больницу надо. Видно, шаньгами объелся.

– Здравствуйте вам, оголодал. У меня и топлива-то нет.

– Ась? – Варвара выпростала ухо, сунулась лицом вперёд. – В правом боку страсть как колет.

– Хоть в правом, хоть в левом… Топлива, говорю, нет!

– У нас бочка в гараже полная!

– Ага, бочка у них. Всю грязь, поди-ко, ещё при колхозе со всех цистерн слили. А как насос топливный запорю? Знаешь, сколько топливный насос стоит нынче? Двадцать пять тысяч! Три мои пенсии!

– Не, хороший керосин. Ему зимой мужик, что перед выборами дорогу прочищать приезжал, налил.

– И до свидания вам: дорогу по сельсовету последних лет пять не чистили.

Лицо соседки напряжённо-плаксивое. Она боролась с собой, чтобы удержаться от соблазна закричать сейчас на равнодушно внимающего чужую боль соседа. Вроде как рад, ирод, что у них горе!

На шум вышла из горницы жена. Говорит Александру:

– Дело соседское: надо.

– Надо… Случись со мной, он бы тебя за порог не пустил, надо, – тихо сказал Александр.

Не зря жену величают шеей мужчины, – уговорила Александра ехать.

Что переживал Коля Петрищев, вынужденный лезть в чужую кабину? О, слабость пера писателя! Какими словами изобразить ощущение человека, готового поступиться своей независимостью, багажом нажитых привычек? Он весь отвердел, наполнился тоскующей слабостью, защемило под сердцем, страшные душевные муки выдавили из глаз слёзы.

– Ну-у, залезай, давай, – подтолкнула сзади Варвара. – Чего остамел-то?

Согнувшись червяком, забрался Коля Петрищев в кабину. Тесно, на одного водителя рассчитана заводом кабина.

Доехали до того места, где некогда лежали через ручей железобетонные трубы, Коля Петрищев рукой показывает, куда ехать:

– Выше возьми. Выше – крепче берег.

Выше так выше, не поперечил Александр и, поддав газу, прямиком направил трактор по указанному курсу, и угодил в глубокую ямину.

Выезжали долго.

А снег всё шёл и шёл, и облеплял трактор, и бесформенными кусками валился под колёса. Жиденький свет вырывал из тьмы нищенские кусты ив, завёрнутые в серые лохмотья.

Коля Петрищев сидел на карачках поодаль, как бывалый тракторист видел, что сосед не очень-то торопится добраться до больницы. Лучи света фар только начнут упираться в чёрное небо и обратно уползают в грязную завесу. Выйдет Александр из кабины, не спеша походит, под трактор посмотрит, под колёсами землю попинает сапогом, и опять в кабину. Казалось, всем существом своим он пытается передать трактору плавную осторожность.

– Блокировку! Да что ты, мать твою!.. Развернись на одном тормозе! – кричит с дороги Коля Петрищев.

Выбрался трактор из ямины, теперь, спрашивает Александр, куда ехать прикажешь?

– Ну, Санко! Жив останусь – гад буду, припомню! – ответил сосед глухим, зловещим голосом.

– Его везут как буржуя лыком шитого, он ещё и грозой идёт.

– Мстишь?

– Мсти не мсти, ты обратно трубы не положишь. Трактор мне ещё надобен будет, чего его рвать зря.

– Это я «зря?!»

– Ты. Всю жизнь мир для тебя, а не ты для мира. Ржавый человечек, одним словом. Всяк человек состоит из всего того, что он при жизни сделал доброго людям. Поедешь или пешком пойдёшь?

Ближе к полночи добрались до больницы.

Хирург с сурово-жёстким выражением лица пощупал впалый живот у Коли, готовьте, говорит медсестре с копной рыжих волос на голове, к операции. Потом Коля Петрищев скажет Александру Фомину:

– Воспаление пошло, ещё бы час, – и на приём к ключнику Петру.

– Зря не загнулся. Праздник был бы, – упрямо скажет сосед. – Сын бы твой приехал на дорогой иномарке. Нанял бы гусеничник в райцентре, притащил бы на пэне машину – надо удивить деревню богатством, нажитым непосильным трудом.

Коля Петрищев насупится, переступит с ноги на ногу, произнесёт скорбно:

– Гад же ты, Санко, гад вредный, но правильный.

Прожит день.

Лютеет ветер, поёт смычковыми голосами. Побежали на свежие пастбища, полоня высь, толкаясь и дымясь, сбиваясь в широченное стадо, пахнущие сыростью облака.

Ночью через Ванин Починок ехал в санях Дед Мороз, чихал – земля всё сильнее и яростнее пахла сильным и здоровым телом своим – бросал использованные скомканные белые носовые платки. Народившийся месяц – ребёнок, с сонным и ликующим выражением лица, улыбался матушке Земле, с любопытством тянул платки к себе один за другим, на одни садился, другими играл, отдувая под самый небесный купол.

В тот день, когда больничную «скорую» для подстраховки сопровождал Александр Фомин в Ванин Починок, злобилась вьюга, сухой, как толчёное стекло, снег заворачивал в белые саваны четыре жилые и сорок четыре заброшенные дома.

Коле Петрищеву было и совестно, и радостно. Радостно, что домой едет, да врач при выписке обронил: «Живучий, долго проживёшь»; совестно потому, что впереди «скорой» тарахтит на своём тракторе сосед, которому всю жизнь слова доброго не сказал. А ведь они с соседом уже не первой молодости…

Нет ничего восхитительнее прикосновения славы. Славу отымом не возьмёшь, в пестерь не затолкаешь. Слава, что вода к ночи кротка; как месяц всплыть в торжестве изволит среди тёмной ночи, – обняло! – тут даже грешник не ровен бывает в поведении своём, и грешник приветному лучику рад. Слава, она, всех без разбору слепит да терзает. Коль довелось кому быть у радости пайщиком, в известности пожить привалило, так надобно кланяться народу большим обычаем, по-нашему, по-северному, как чин кладут: лбом до полу.

Весь район, да что район, и два соседних района знают про самодеятельный коллектив колхоза «Светлое утро». Знают люди про такой коллектив и с вдумчивым почтением читают в газетах, как хорошо поют и пляшут в орденоносном колхозе «Светлое утро». Для красоты мысли колхозники из других колхозов могут представить себе эту артель, как воплощенную в жизнь вековую мечту крестьянства дышать свободой. На первое время хватит одной этой осязаемой духовной субстанции, а что касаемо обязательств перед государством, паспортов, налогов, всевидящего партийного ока – потом, всё потом, сначала без узды бы побегать!.. Да-а, хорошо жить в таком колхозе, думают люди в других колхозах. Там, загадывают, председатель ого-го! Вот прошлый го «Светлому утру» вручили Переходящее Красное знамя, да тамош ние доярки чтят Брема лучше, чем «Отче наш!»

Богатый колхоз «Светлое утро». Но есть одна закавыка: председатель никак не хочет признавать власть партийную выше власти народной, т. е. советской. Кто такие рядовые коммунисты, он понимает: лучшие люди, лучшие труженики, достойные уважения. А власть партийная – божки, хитрованы, лодыри, которых он не уважает. Он знает, как народ проклинает до сих пор тех, кто выселял раскулаченных, кто пропивал кулацкие шубы да медные рукомойники.

Секретарь райкома партии подумывает о новом председателе в «Светлом утре». Строптивых подчинённых он не держит.

Сила колхоза в людях. Председателя все любят, председателю верят. И чем больше любят, тем острее подковыривают партийного гусака. Умерла болезная Наталья Кошерина, оставила детей сиротами. Старший парнишка в шестой класс ходит, сестрёнка в пятый. Пришёл председатель к Кошериным, нищету, грязь, слёзы горючие видит. Дети тощие, заморённые, в избе вонь, запустение, потолок захватила в полон усатая тараканья орда. Куда детишек девать? Стыдно ему, обидно. В оскале старой рамы зияет столбами света полутьма. Предчувствие чего-то необычайного дрожью подкатило под колени: коммунизм строим и весь мир в «светлое завтра» за собой зовём, в космос летаем…