Погладила кошку и спокойно заснула.

Говорило радио. Почему-то у радио был заупокойный от ума и деятельности голос, утомлённая физия бредущего созерцателя, страсть похожего на бородатого Карла Маркса. Борода была очень большая и косматая.

Анна Сергеевна всем нутром своим чувствовала, что это вовсе не борода, это горе теперешней жизни. Старушка спала на спине с открытым ртом. Ближе к полночи радио, висевшее на стене световой лужей, принялось тяжело вздыхать, бормотать несуразные мысли вслух; сошло со стены, потрогало спящую за плечо, душевно попросило: «Пойдём, оба мужика на улице стоят», – и Анна Сергеевна покорно шагнула за ним, норовя не приступить бороду.

Радио шло, как изверившееся счастливой долей живое существо, оглядывалось, манило шелестом весёлой музыки; потопталось у дверей и сгинуло.

В сонном безмолвии, в ленивом оцепенении дремлют на угорах засыпанные снегом по пояс деревни. На одном – большая Микешиха, на другом, в половину меньше, – Огоедово. Будто два былинных богатыря, встали без сил, оперлись на липы да берёзы, шагу навстречу сделать не могут. Между деревнями петляет речка-ниточка, пограничная Серебрянка, от одного омутка до другого точит водица родниковая камушки не одну сотню лет. Неделю бутора раненой волчицей от деревни к деревне сновала, ставила строчки-сугробы, жалобно плакалась около тёплых стен, поутру изнемогла, осерчала, в чащу уползла. Не скоро теперь торный путь ляжет до Микешихи. Микешиха – нищая, Богом забытая, не чарующий красотами Кавказ. Случись на Кавказе оползень: гудит ООН, дрожит Страсбург, а на Микешиху оборвались провода, – кто да когда натянет их?

Вчерась у Васильевича «заседал актив» – пособирались мужики из обеих деревень, думу думали. Васильевич тридцать один год при всяких должностях оттрубил, чиновник всеядный, ему ли не знать старые законы и новые уложения?

«Говорит бывший колхозный бригадир Щукин. Он сказал, что надо беречь флору и фауну. Ставит задачу: препятствовать ходу районного охотоведа, ибо районный охотовед есть главный и самый злой браконьер. Он истребил всю живность в лесах, нынче возит негров из Америки к нам на охоту», – будь это партийное собрание, в протоколе записали бы так. Щукин разложил на коленях записную книжку, весь в напоре, глаза как впиваются в мужиков.

– Мы в Огоедове заставой стоим, не пустим рыжего. Предлагаю и вам обойти станки, где преж лоси зимами стояли, особенно выгонить их с Чолпана, – на ладони. Прошлые годы сколько рыжий с вертолёта с губернатором Колькой ухлопали?.. Которые мужики порезвее, те пускай от Статей идут, в большой лес гонят. В лесу рыжему не взять, они привыкли с «Буранов» хлопать…

Щукин листает записную книжку весь как дышит свежестью. Соскучился народ по настоящей охоте, а глядя на бригадира, будто откинулись годами лет на тридцать. Потом сверху погоняла нет, дело-то добровольное!

– Так! – с силой хлопает себя по коленке крепыш Коля Ванин – Николай Иванович по паспорту, прокалённый ветром и стужей, где Коля Ванин, там смех и шутки. – Правильно! Правильно, Щукин, мыслишь! То дожили, в петли полезли. Всё Надя Спицына на памяти, будто кто подтолкнул меня: привороти к купальне, ягоды черемуховые страсть вкусные. Снимаю её с черёмухи, захолодела чуток, защемило сердце и не отпускает. «Надя ты, Надя… Я же тебе маленькой сопли утирал». Нельзя, мужики, без дела, нельзя. Васильевич, по твоим соображениям трутень – полезная тварь для природы или нет?

– Всё, опять тормоза отказали, – каким-то жалобным голосом говорит Щукин. – Доклад окончен.

Смеются мужики, повинуясь безотчётному воспоминанию только что пережитого момента, восклицают:

– Помнишь, на второй этаж как мешки носили, тормоза какие-то!..

– По деревне, бывало…

– Васильевич, раскинь мозгой, – не унимается Коля Ванин, – на который хрен мы тя два раза в сельсовет протянули, а? Гля, молчит… У тя, Васильевич, от природы все данные в начальстве прозябать. Рожа вроде непропечённого пирога, по-литературному – загадочная, вроде как нынешние уровни и структуры гнут не в ту сторону, ты молча противишься, цитатку из Ленина отыщешь – и, хоп! Или походка: журавель на болоте. Рост – под матицу, вот голос малость фальшивит… Я к тому, что два раза тя в сельсовет избрали, наказ давали: дорогу! Дорогу, казённая твоя душа! А ты что делал в этом дупле? Штаны протирал, с Анфияновной, секретаршей своей, чаи наперегонки швыркал. Помнишь, я пришёл талончик на водку клянчить, ты к стене отвернулся… ирод! А кто с меня задачки по арифметике списывал?

– Как тебе не надоесть, – устало говорит Васильевич. – Сто один раз заворотился за последний только год, и скребёшь, и скребёшь… тьфу, пустомеля. Выбирали, сидел, протирал, – Васильевич покашливает в рукав старомодного «командирского» пиджака. – Да какая раньше власть у сельсовета была? Это теперь – да! А раньше не власть, прихехе какое-то, мизер. Кладбище за сельсоветом – раз, венчание – на гармошке потыринькаю – два, сводки по сдаче колхозниками молока соберу – три, на сессии чего-нибудь для галочки поперетираем – четыре…

– А флаг красный? – встревает Коля Ванин. – Перед выборами на угол – пять. Эх, Васильевич, ты же советская власть был, воротило и петило, да построй ты дорогу на Микешиху и Огоедово, мы бы тебе при жизни мавзолей из сосен срубили. Вот что я внукам своим скажу, а?

– Ты им не говори, ты им деньги давай. Старший уж попивает знатно, ему копеечка не лишняя, – дребезжащим смешком рассыпается Васильевич.

Хохочут мужики, потешаются над Колей Ваниным. У него законных внуков нет и детей нет, смастакал на стороне девку, когда надо было помочь – «не моя! Вот те крест, мужики», а теперь, когда дочь шестого родила, козырять начал: «У меня внуков на целое стрелковое отделение!»

В окно глядит синева зимнего рассвета. Васильевич сидит на корточках перед устьем, курит. До этого занятия по привычке пощёлкал выключателем – эх, придётся самовар ставить.

– Столб какой должно быть… У Замориной ляги годов пять как сменить столбы надо, – как шепчась с собой, говорит Васильевич. С минуту сосредоточенно близоруко вглядывается в чёрный экран телевизора – тупое удивление обманутого человека, как бы заслоняясь рукой от солнца, подносит ладонь ко лбу. – Живут же люди…

Гасит сигареты о кирпич, шаркая валенками, идёт к окну, отпечатывает на стекле сплющенный нос и разляпанные губы.

Жена его Нюра, толстая, с одутловатым лицом – сердце пошаливает, сидит на кровати в одной сорочке, расчёсывает волосы. Ватное одеяло откинуто на спинку, кошка ластится к босым ступням.

– Мороз. Затянуло, – бубнит Васильевич. – Чёрта лысого увидишь.

Нюра свешивается с кровати, берёт кошку на колени, говорит:

– Хорошие-то люди с утра Бога вспоминают.

Васильевич перевёл взгляд с окна на жену. Глядел так равнодушно, будто бы разглядывал что-то сквозь неё.

– Ну чего потерялся-то? Затопляй печь. Седни долго уснуть не могла. Как себя помню, забирают власть не те, которым бы надо её забирать. Вот Михайло Щукин – голова-ан! Придёт, бывало, к нам на скотный двор: «Надо, бабы, надо. Если не мы, то кто?» Уговорит, пошли тот же силос корзинами носить. Вот бы Щукина районом править вовремя поставили, разве довёл бы колхоз до такого сраму? Нет! Конечно, один в поле не воин, помощники нужны. А чего он один, упирался-упирался, да разве устоишь против нашего равнодушия?.. Собирайся, иди с мужиками облавой. Откроют ферму лосиную, который парень из городу с семьёй и приедет.

Пока был колхоз в силе, действительно сельсовет за силу не признавали. Теперь, когда сельсовет стал «администрацией», когда в администрации появилась своя мафия – двадцать свояков жмутся к бюджетному пирогу, когда бывший колхозник сосну не свали, когда земля по самые огородцы объявлена «государственным фондом», теперь… нет колхоза, есть бумажный кооператив «Второй удар». На последнем общем собрании Коля Ванин придумал такое воинственное название. «Нашим дедам о тридцатом скулы повыворачивали в одну сторону, теперь поправят обратно. Одно не пойму: кем это внешний управляющий управлять будет? Тракторы отобрали, машины отобрали, склады разворовали, животин на колбасу свозили, говорят, три миллиона за свет должны. Надо мою старуху управляющей назначить, пробежится, пересчитает, кто жив, кто копыта откинул за ночь». Махнули рукой: хрен с ним, «второй» так «второй», авось устоим.