– Чтоб ты прокис, харя кержацкая!

За организацию банно –помывочного пункта сотник Рыкавсков получил от Бакланова наградные часы и пообещал полку по ведру водки на взвод, при окончании военных действий.

– Не сумлевайтесь, станичники, – обиженно констатировал Савинов, – пить энту сладку водочку будем в раю.

– Заглонесси…– было ему общим ответом. – В рай он нацелился! Тебя в аду с фонарями ишшут! Таких-то банщиков…

– Ужо, тамо-то тебя напарят! В рай он губу раскатил. Святой угодник…

«Русско-румынские войска обложили Плевну с севера, востока и юга. На западе и юго-западе пути для противника были почти открыты. Особенно важным для осажденного гарнизона являлось Софийское шоссе, по которому армия Османа-паши получала продовольствие и боеприпасы. С целью удержания за собою этой важной коммуникации противник укрепил на шоссе пункты Горный Дубняк, Дольный Дубняк, Телиш и расположил в них вооруженные отряды. Чтобы окончательно блокировать Плевну, нужно было прервать его сообщение с Софией. Сначала сюда высылали конные отряды генералов Крылова и Лошкарева. Вскоре оказалось, что отрядов этих недостаточно. Требовалось овладеть укрепленными пунктами противника на шоссе. Задачу возложили на вновь сформированный отряд под командованием И.В. Гурко»

3. Донской № 23 казачий полк, едва собравший свои сотни в окрестностях Плевны, оставался в покое всего несколько дней, да и то покоем это считать было трудно. Ежедневно разъезды уходили на патрулирование дорог, возить почту, сопровождать грузы и разведку. Так что, пожалуй, правильнее сказать, что полк не пускали в дело… Так ведь и дел пока не было. Пришло пополнение. Бакланов по представлению офицеров, отправил в тыл ослабевших и обезлошадевших, в первую очередь семейных и многодетных. Строго настрого смотрели есаулы, чтобы казаки домой шли в новом обмундировании и, чтобы им писаря точно перевели на сберегательные книжки по 120 рублей за потерянных лошадей. Не возбранялось тут же продать седло и амуницию, но кто считал, что настоящую цену здесь взять нельзя, или по иной причине, волок все домой.

Отпускные уходили домой по-разному. Одни откровенно радовались, что удалось вырваться из этого кромешного ада. Другие сетовали, что ничего, кроме убытков, эта война им не принесла, но все разговоры смолкли, когда полк, в пешем строю, выстроился на прощальный развод.

День был серый, под цвет шинелей, время от времени порыв ветра, словно намокший полог палатки, шлепал казаков по лицам. Но в том, как молчалив был строй, как сосредоточены лица полкового хора музыкантов, чувствовалась, полузабытая в буднях войны, строевая торжественность.

В штабной палатке подполковник Бакланов, командиры сотен и офицеры штаба, в полной парадной форме, еще раз просматривали список отпускников.

– Ефрем Веденяпин, Кумылженской станицы.

– Хроническое воспаление легких, подозрение на чахотку.

– Антипа Саввин, Ермаковской станицы.

– Тоже самое. Лежачий.

– Прокофий Сатаров, Букановской станицы.

– Паховая грыжа.

– Откуда взялась? Что за чушь? Как же его мобилизовали?

– Бывает,– сказал толстенький полковой медик, – Поднял что-нибудь тяжелое и образовалась грыжа, а прежде не было.

– Сам натянул, – бухнул сотник Рыкавсков, – Служить не хочет. Знаю я таких то мастеров. Захотят беременными сделаются. Букановской станицы? Все правильно. Там и заговаривают грыжу, там и натягивают.

– Позвольте, – закипятился медик, и от возмущения у него даже очки запотели, а жиденькие белесые кудряшки, выдающие остзейского немца, поднялись дыбом.– Не вижу логики. Не вижу… Казак шел на войну охотником, а теперь вы его подозреваете.

– Тогда шел, а теперь передумал.

– Есть такие, что под действием порыва, минуты. А теперь поползал по редутам, да понюхал пороха, вот и заскучал…– сказал войсковой старшина, начальник штаба.

– Шел то он на одну войну, а здесь выходит другая, – вздохнул кто-то.

– Все мы войну другой предполагали. Тем более, пусть, с Богом, домой идет, полка не портит, – сказал Бакланов.

– Вот и получается, что лодыри и трусы останутся живы, дадут потомство, а наиболее полноценные, здоровые и честные положат головы. Вот так порода и вырождается…И нация слабеет, – усмехнулся командир второй сотни, с университетским значком на мундире.

– Вот ваша задача, чтобы лучшие остались живы. Вы же их командир, – спокойно ответил Бакланов. – По традиции казачьей – главное: живых отцам и матерям вернуть… Да у нас что-то плоховато получается. Извольте, господа все стараться! Все!

– Позвольте возразить вам, Петр Яковлевич, – вмешался полковой священник – у нас в полку потери значительно меньше, чем, скажем, у армейской кавалерии или пехоты. А вам могу сказать, что человечество тем и отличается от животных, что физика здесь определяет не все…

– А как же в здоровом теле здоровый дух?

– Именно дух. Дух!

– Господа мы отвлеклись…

– Это все контуженные… А это что за чудеса? Николай Сычов, Мигулинской станицы…

– Весь чирьями покрылся, – пояснил медик, – с ног до головы.

– А не цинга ли это, господа? Старообрядец? На одних сухарях? Понятно.

– Рановато для цинги, ваше превосходительство. Еще зелени полно…

– Не скрываю, – не скрываю, – Бакланов поднял от бумаг свое красивое лицо и отдаленно не напоминавшее страшный лик его героя – отца, – Смертельно боюсь цинги. Тут в окопах так пойдет… Пусть все что могут жуют. Побольше лука, чеснока. Пусть кровь пьют, наконец. Пьют же у нас казаки кровь?

– Старообрядцы не пьют.

– И вот вам результат…. Итак, тридцать пять человек! Многовато.

– Да среди них половина дезертиров.

– Не верю. Ну, может быть один, два… ослабели душой. Пусть уходят с Богом…

– Пора.

Офицеры подтянулись, разгладили на руках белые перчатки, откозыряв, побежали к своим сотням.

Старый денщик Бакланова, глядевший на него, как, наверное, великие мастера смотрели на свои полотна и скульптуры, восторженно и придирчиво, смахнул с плеча одному ему видимую пылинку.

– Фуражечку, чуть ровней… Вот на линеечку одну. Вот…

– С Богом!

Адъютант махнул за полог палатки.

– Иррря…Равнен…. – запели сотенные командиры

Грянул встречный марш, Бакланов перекрестился и шагнул их палатки.

– На крааааул!

Особый, ни с чем не сравнимый, шелестящей звук стали, звон, извлекаемых из ножен, шашек, заставил парад дрогнуть и замереть.

Перед замершим строем, продымленного и просвистанного пулями, обмятого в траншеях, истрепанного на горных перевалах, полка сначала вызвали пятерых полных георгиевских кавалеров – всех пятерых старослужащих и пошедших на войну охотниками, а затем вновь награжденных, среди которых оказался и, не ожидавший награды, Осип.

– Одним из первых ворвался в редут! Вынес с поля боя офицера, по решению Георгиевской думы, достоин Знака военного ордена третьей степени, – вычитывал начальник штаба.

И Осипу казалось, что это не про него, что это про какого то другого человека, который был много лучше и храбрее … Словно в тумане, он вышагал к знамени и отрешенно смотрел как к его шинели прикалывают второй Георгий. Награжденных было восемнадцать человек, и каждого расцеловал троекратно подполковник Бакланов. Восемнадцать награжденных стали чуть поодаль от офицеров штаба, рядом с полными Георгиевскими кавалерами.

– В честь героев троекратное ура! – скомандовал Бакланов и отсолютовал награжденным шашкой.

Отгремело, испугавшее коней у коновязей, раскатистое «Ура» и Бакланов продолжил:

– Братья казаки! Господа офицеры. Сегодня из наших рядов уходят наши товарищи! Уходят герои! – он возвысил голос, – Отдавшие все силы на служение Отечеству. Честь им и слава….

Из сотен стали выкликать отъезжающих, те, что могли, выходили парадным шагом к знамени, как предписывал устав, припадали на одно колено, целовали тяжелый шитый серебром его край. И тут происходило нечто, никаким уставом не предусмотренное. Один вдруг припал к знамени лицом и заплакал, а другой, повернувшись к полку, закричал срывающимся голосом: «Простите, братцы, Христа ради! Простите!». Но нерушим был ритуал, и голос его одиноко, словно крик-гомон, отставшего от стаи дикого гуся, повис над молчаливым парадом.