– Телятов, – подсказал сотник Рыкавсков, удивляясь, что Бакланов помнит всех казаков полка. – Емельян Телятов, Собеновской станицы, хутора Ново-Зарокова. Они с Зеленовым хуторцы.

– Знаю. Где он?

– Остался на Шипке. – сказал Трофимыч.– На прорыве, в августе остался.

– Трофимыч! – закричал Бакланов. – Побойся Бога! Ноябрь на дворе! Он, что же там два месяца? Я спрашиваю вас! Два месяца?

– Так точно.

– Посылали за ним. Ни в какую! Сам Радецкий просил его оставить. Он при Радецком в разведке. Прошение есть.

– Это что такое 7! – белея от гнева, и заходясь бешенством, прошептал Бакланов. – Вам что Радецкий – отец? Да хоть Государь император!

– Да он, Телятов то есть, сам упирается! Нейдет с позиции.

– С каких это пор нижние чины решают, где им быть надлежит? Вы что, здесь запорожскую сечь устроили! Немедля в полк. Будет упираться – под суд! Вот герой!

– Он, ваше превосходительство, и в правду герой! – бесстрашно глядя в глаза командиру, сказал Трофимыч.

– Ты что подхорунжий… Ты что подхорунжий! – наклоняясь к самому его лицу, прошипел Бакланов,– Ты что институтка?! «Герой», Да он уже буйно помешанный! Он два месяца в аду кромешном без смены! Вы кого домой повезете? Вы кого вернете детям? У него детей куча, а вы его в аду держите! Ты что ли, пенек урюпинский, их кормить после войны будешь? – никогда за все время боевых действий, не позволял себе Бакланов такой грубости, но все офицеры, и даже, казалось бы, имевший право оскорбиться, старший по возрасту, что было выше чина, Трофимыч, ахнули и в сотый раз подивились своему отцу-комиандиру. Миром-то ведь еще и не пахло!

– Правильно разнес, – без обиды, говорил Трофимыч, когда они с Зеленовым подъезжали к Габрово, направленные отыскать и вернуть в полк казака Телятова, – Нам через то большая укоризна. У меня и так вся душа за этого Телятова изболелась. Ездили ведь к нему в сентябре – ни в какую! Ездил то не я, я бы его и слушать не стал – в полк, и все дела! А Целилов отступился. Ну, не едет и не едет. Хай ему! Привез бумагу, чтоб, мол, считать прикомандированным к штабу Радецкого. А ты сотника телятовского спросил? Сотник дозволяет аль нет? Прикомандированный он! Итак, весь полк расчепушили, не собрать никак! И этот уж третий месяц как прикомандированный !

– Пригрелся, небось, при штабе то…– угодливо, но не к месту, вякнул, прибывший со сменной сотней, казак Букановской станицы Колесников.

– Да уж там пригреесси… – оборвал его, четвертый в группе, урядник хутора Базкова Ермолай Акиндин. – Ты говори, да откусыай, а то и по суслам схлопочешь…

– А я чаво?

– То-то и оно что «ничаво»! При штабе! Козел ты базковский и есть! Да там живого места нет, что бы значит пулей, либо осколком не прибило. «Пригрелси!» От башка рогатая! Ты что не видишь: оттэдова транспорты с оммороженными волокут! Главно дело ведь как скажет приторно – «пригрелси». Там огня не развести, люди колами замерзают, а ты «пригрелся». Так бы и врезал по мордам! Харя ты, раскосая, не у нас деланная! – он замахнулся нагайкой, но Трофимыч и Осип одновременно невольно цыкнули.

– Нооо! Будя, будя…

– Ты, брат, вот что! – сказал Трофимыч, – ты эти урядницкие замашки бросай! Тута война значить! Не казарма! Домашаешься по мордасом – то! Схлопочешь пулю промеж лопаток!

– Да че вы? Я без обиды.... – загудел Колесников, – я, пра, не знал. У нас то вот льет, как прохудилось.

– В башке твоей тупой прохудилось, – не мог уняться Акиндин. – Тамотки все же горы и не пример как у нас – много выше.. .Расположил? Тамо уж котору неделю, сказывают, лед кругом, заносы да морозы.

– Там ад ледяной. – сказал Трофимыч.

– А у нас тута рай… – пробурчал Колесников. – Стоим в воде – по самые муде!

– Вот ты, кака кострица влипчивая! Как есть букановская строка!

– Чего табе букановские не по ндраву!

– Ехай мовчки!

– Ехай, ехай…

– И не гуди тута…

– Я и молчу давно!

– Вот и молчи!

– И молчу!

Осип с Трофимычем невольно расхохотались.

– У нас в Жулановке щенок был, – сказал Осип,– на него, цыкнешь. Он – ре-ре-ре.. .На него: – Цыть. Ре-Ре- ре. На него – ай, цыть! Ре-ре . Так -то и мурзиться, но обязательно, чтобы последнее – за ним, чтоб его, значит, сверху была.

– Должно – Букановской породы, – уже беззлобно сказал Акиндин, – А чего, к примеру, такое «букан»?

– Ха… – сказал Колесников. – Хто ж не знаить!– Шалаш на льду. С камыша. Мы зимой, когда рыбалим, так, завсегда, шалаши ставим, а то задувает ветром очень.

– Рыбалим. А что по тебе, скажем, Зеленов, так хоть бы рыбы и вовсе не было.

– Точно, – засмеялся Осип. – А еще хуже грибы. Вот уж плесень.

– Эх ты, верхоплавка! Вы и рыбы-то, отродясь, не видали!

– Да наши то верховые казаки и плавать не умеют. Степь кругом.

– Как же это не плавать? Зашел в воду, да поплыл, – удивился Колесников.

– Так дерьмо-то завсегда плавает, – съязвил Акиндин. – Ему и учиться не надо

– И вот не надоело вам собачить меня, господин урядник. Прямо вот язык не на привязи. Вас бы на чепь, дворы сторожить.

– Молчи, вошь мокроштаная.

– Я и молчу!

– Вот и молчи

– И молчу.

Трофимыч только подмигнул Осипу и головой крутанул.

Чем дальше они отходили от Плевны, тем холоднее становилось. На четвертый день, двигались в сплошном снегопаде. На пятый, в Габрово, наквозь проледеневшие, полы шинелей примерзали к седельным подушкам. И все пять дней они обгоняли тяжко шагающую, дышащую клубами пара, пехоту, что неумолимо двигалась к перевалу, накапливался в городах и деревнях, грелась у костров, вповалку валялась в домах, а то и просто на земле, где на соломе, где на поваленных плетнях. Дымила махоркой, брякала котелками, зубоскалила и материлась, но шла и шла бесконечной человеческой рекой. А против этого течения, как правило, ближе к вечеру, медленно плыли возы, в которых везли нечто черное или студенообразное в кулях из тряпок и обледенелых башлыков.

«В убогом соборе Габрово … лежали солдаты 24 дивизии. Это были замерзнувшие мученики Шипки… Замерзнувшие потому, что о них никто не думал, потому что их жизнь никому не была дорога. Шаркунам, фразерам, карьеристам не было дела до этих сотен наших… тружеников» В.И. Немирович-Данченко «Год войны», (дневник русского корреспондента" Спб 1879г. т.

В Габрово при полной штабной неразберихе, узнать, где находится казак Телятов, было невозможно. Замученные писари только моргали красными гноящимися от холода и бессонницы глазами и говорили, хриплыми, навсегда простуженными и сорванными голосами

– Вы, что, станичники, ополоумели! Тут ежедневно тысячи людей проходят, а вы одного сыскать хотите. Никак такое невозможно. Поезжайте в тыл, там по бумагам поищите. И только жандармский фельдфебель, что дежурил у шлагбаума при выезде из Габрово на Шипку посоветовал?

– Вы, ребята, добирайтесь до самых передовых траншей. Там может чего и узнаете, и то вряд ли … Там за два то месяца тысячи сменились… Вон их тут сколько, поди сосчитай, да выискай кто где.

Невдалеке, как поленица дров, штабелями лежали трупы, дожидаясь своей очереди , быть отвезенными в какой-нибудь ближайший православный храм, где опять таки надлежало им сохраняться до весны, потому что земля замерзла и ни ломом ни киркою ее было не взять.

Осип не стал всматриваться в застывшие лица мертвецов. Но даже сквозь толщу снега запорошившую гору трупов заметил, что они почти все в лохмотьях.

– Лопается на морозе одежда, – объяснил Трофимыч. – На куски разваливается. Мокрая, вишь ты, замерзает и лопается.

«Одежда нижних чинов стала промерзать до тела, образуя твердую ледяную кору, так что на больных и раненых нельзя было ножом разрезать не только шинели, но и штаны. Шинели так крепко промерзали, что без посторонней помощи нельзя было отвернуть полы, они не сгибались и ломались, только с большим усилием можно было согнуть руку. Когда же поднимался буран, то со стороны ветра так быстро нарастал слой льда, что едва можно было двигаться, свалившийся с ног человек без посторонней помощи не мог встать, затем, в несколько минут, его заносило снегом и приходилось его откапывать.»Военный сборник №2 1880 г. стр. 272