Однако скоро настали дни, когда баню в окрестностях Плевны многие стали вспоминать, как рай на земле. Опять над армией грозно прозвучало имя залитого кровью Шипкинского перевала. Только теперь против горного гарнизона ополчились не только турецкие батареи, искусные стрелки, свезенные со всего мусульманского мира, обкуренные гашишем головорезы, шедшие на штурм и не чувствовавшие, в наркотическом бреду, боли, но сама природа. На смену испытанию огнем и жарою, пришло испытание льдом и холодом.

У Г.Дубняка произошел кровавый бой, но к вечеру 12 октября редут был взят. У Телиша демонстрация стоила нам больших потерь, и турки удержали позицию в своих руках.

Против нашей бригады турки не выслали из Плевны никого, и мы, укрепив нашу позицию, простояли на месте в ожидании неприятельской атаки. Поздно вечером, когда редут у Горного Дубняка был взят, Преображенский полк был выслан к Горному Дубняку для прикрытия перевязочного пункта и на случай ночной атаки неприятеля.

Тут, у Горного Дубняка, мне пришлось впервые увидеть ужасы войны, страдания раненых, которых было множество; врачи перевязывали их на самом месте боя, при слабом освещении фонарей.

Глухие стоны, вопли, истерические рыдания, иногда страшный вой, когда пилили без всяких необходимых средств, без анестезии, без анатомических столов, прямо на земле…

Обходя перевязочный пункт, вернее целое поле, я видел множество офицеров и солдат, которым уже никакой человеческой помощи не нужно было. Они пали смертью героев во время боя. На откосе бруствера редута я нашел тело капитана Измайловского полка; он бросился вперед своих солдат и был поднят турками на штыки…

Все эти ужасы произвели на меня потрясающее впечатление; они вызвали не чувство страха – я был молод, здоров, силен, – но у меня притупился интерес к жизни, невольно чувствовалось, что стыдно думать о житейских заботах, о пище, сне… Это были безразличие, апатия было мгновенное притупление жизненной силы, невольное чувство, что и для нас жизнь кончена…

Это чувство было настолько сильно, что на другой день утром мне и в голову не пришла мысль, чтобы заказать обед, да и повар наш был в том же настроении, ибо меня не спрашивал, к какому времени приготовить обед, и сам ничего не делал, чтобы подготовить варку; только когда голод напомнил о себе, тогда мы спешно приготовили пищу.

Такова изнанка войны или, может быть, вернее, ее настоящее лицо, страшное, зловещее, и тем более достойны преклонения и удивления те, кто, видя это лицо, идут в бой, зная, что придется пожертвовать собою «за друга своя».

М.Д.Скобелев считается легендарным героем, но он сам говорил близким людям, что чувство страха на поле боя у него было сильное, но он побеждал его силою воли; те, кто его видел в боях, говорили мне, что лицо его страшно бледно; зная это, Скобелев всегда надевал белый китель, ездил на белом коне, чтобы менее заметна была необычная белизна лица, и казалось, что он совершенно спокоен. Но ведь это и есть настоящая храбрость – победить самого себя, победить свойственное человеку чувство самосохранения.

16 октября была взята позиция у Телиша, но на этот раз после основательного артиллерийского обстрела со всех сторон; конечно, туркам нелегко было выдержать эту страшную бомбардировку, но было и другое условие, способствовавшее сдаче Телиша.

Когда турки сдались, то генерал Гурко потребовал, чтобы гарнизон вышел из укрепленного лагеря и у выхода сдавал оружие нашим войскам, построенным шпалерами по обе стороны Софийского шоссе. Генерал Гурко подъехал к выходу из лагеря и приказал начать движение; тогда мы увидели комическое зрелище: впереди турецких пленных шел паша и большого роста жирный турок, с двумя саквояжами в обеих руках; он весело улыбался, кланялся генералу Гурко и нам направо и налево и производил не только смехотворное, но и плачевное впечатление, и про него можно было сказать: «Вот человек, достойный слез и смеха». Генерал Гурко смотрел на него с презрением и не отвечал на его поклоны. Потом мы узнали, что в двух саквояжах паша унес всю казну своего отряда.

После занятия Горного Дубняка и Телиша вокруг Плевны сомкнулось кольцо обложения, настолько непроницаемое, что, по словам Осман-паши", он был совершенно отрезан от мира. «Даже птицы не пролетали вашу линию обложения», – выразился он с восточной красочностью. Наша дивизия заняла часть линии обложения по обе стороны Софийского шоссе фронтом к Дольнему Дубняку, и мы стояли на этих местах до выступления в Этропольские Балканы.» Н.А. Епанчин. На службе трех императоров.М. Наше наследие. 1996 г. Стр. 180-181.

1.Командир Донского № 23 полка подполковник Петр Яковлевич Бакланов, прочитав списки личного состава в полковом штабе, удивленно поднял бровь:

– У нас что? – Десяток нижних чинов без вести пропал? Почему вторую неделю их в поверочных листах нет?

– Никак нет… – засуетился старший писарь сотник Медведицков, – Никак нет. Сведения обо всех имеются.

Поименно, – приказал Бакланов, усаживаясь верхом на стул, – поименно всех! Казак Алексахин, Ермаковской станицы?

Отстал от сотни. Лежал в горячке в деревне Ново Николово.

Сотник посещал?

Так точно, – подтвердил сотник. – В госпиталь вести нет смысла. У болгар ему покойнее. Поправляется уже.

– Казак Мингалимов, Слащевской станицы второй сотни, где?

– Отстал от сотни. Сообщено: задержан при Главной квартире.

– Как так? Кем задержан?

– Ваше превосходительство, у него голос очинно хороший, – прокашлявшись, сказал подхорунжий Бойчуков, – его регент хора Атманского полка выпросил… на время…

– Он что, вещь? Он казак станичного Слащевского общества! Кто его смел выпросить!

– Лично регент хора просил… На время.

– Господа, вы, что себе позволяете, – негромко, глядя в пол, сказал подполковник, что было признаком закипающего бешеного гнева, – мы, что сюда петь пришли? Вы, при таких резонах, при покойном родителе моем козлетонами бы запели! Как это казака отдать?! Как это?! Объясните мне! Может, я чего-то не понимаю? Отстал от новых веяний. Как это оставить казака, своего полка? Как это? А? – закричал он, дергая головой в тугом воротнике. – Извольте объяснить, господин подхорунжий…

Сам Великий князь…

– Да хоть сам Господь Вседержитель…! – не дал ему сказать командир, – Вернуть в сотню! Немедля! Не станут отдавать – отними, укради… В сотне из станицы ушел, в сотне и вернется. Сколько вам внушать: мы, офицеры, обязаны каждую минуту знать, где наши подчиненные… Каждую секунду. Гречишкин! Где вахмитстр Гречишкин?

– В строю, – примирительно прогудел сотник Рыкавсков, – пытались его к Владикав- казскому полку прикомандировать —лучший стрелок в дивизии. Сбежал. На утреней поверке был.

– Приказной Зеленов, Собеновской станицы?

– Вернулся с излечения, был у болгар…

– Знаю. Видел его. Почему в донесении нет?!

– Есть, есть, вот донесение с другим листом перемешалось… – писарь дрожащими руками перекладывал бумаги в папке, – сам подписывал…

– А где второй из Собеновской? Квелый такой, немолодой, второй очереди… Все с Зеленовым хороводился.