Он остался, как бы, не у дел. Вот тут то все и заболело. Еле добрел до дома, стянул сапоги и повалился, прямо во дворе, на топчан под навесом. Даже умываться не было сил. Дом и двор были пусты. Вероятно, родные Петко еще не вернулись из лесу ,куда им было приказано бежать прятаться при первых выстрелах. Золотой теплый сентябрьский день перевалил середину и Осип с наслаждением сбросил рубаху и лег под ласковые солнечные лучи ,чего никогда в жизни не делал. Стыдился наготы . Но тут во дворе никого не было ,а рубаха стояла колом от пота.

Он уснул быстро и даже увидел сон, но проснулся ,как от толчка, потому что почувствовал на себе чей то взгляд. Резко схватился за винтовку и сел.

Через забор разделявший дворы на Осипа смотрела Василика. Огромные синие глаза ее были широко открыты ,а лицо серьезно. Осипу даже показалось ,что она что-то шепчет. Это длилось секунду. Тут же она исчезла…

– Эх, ты! – подумал он, – Вот ведь привычка: за винтовку хвататься… Напугал…

Он встал, накинул рубаху, подошел к забору, но и соседний двор был пуст. Осип лег опять на топчан. Солнце пробивалось сквозь дырявую крышу из кукурузных листьев и длинными спицами лучей щекотало казаку лицо.

– Вон как передвинулось. Наверно часа два прошло ,– подумал Зеленов , – Надо бы встать, посмотреть, что в селе твориться … Но кругом было тихо, только петухи кричали ,да стучал молотком сосед – плотник. – Ай, ладно… Прикимарю еще часок. – подумал Осип, поворачиваясь на бок. Но уснуть сразу не уснул. – растревожил его странный неотрывный взгляд Василики. Почему-то вспомнилось, как они с Аграфеной ехали на мельницу, и она тогда сказала: «А ведь ты меня целовал, Осенька! Ай, не помнишь?»

И как прежде, Осип подумал: «Убей Бог – не помню!»

– «Мы с гор катались, на розвальнях, вот ты меня и поцеловал. Первый, стало быть, в жизни моей, разок » – словно услышал голос Аграфены Осип. Ему почудился голос погибшей кухарки так явственно, что Осип замотал головой, чтобы отогнать видение. Ему припомнилась и пыльная дорога и пруд, в котором утопилась Аграфена, вспомнил он как везли ее, завернутую в холстину, на реквизированной телеге, в станицу на вскрытие… Вставало в памяти лицо Аграфены с горящими жадными глазами…

– Зачем ты пришла, Грунюшка? – сказал вдруг вслух Осип. И от собственного голоса окончательно проснулся.

– Что это я? – подумал казак. – Чего это я раздумался про Аграфену? С чего бы? И вдруг его словно толкнуло! – Да они похожи с Василикой! И сходство, пожалуй , не во внешности, в каком-то странном напряжении, в странном выражении лица, в том неотрывном, тягучем взгляде, которым смотрела и Аграфена, и Василика на Осипа… Это не было зовущим поглядываем, которым в совершенстве владели разбитные кокетливые бабенки из рабочей казармы в Питере или в слободе. Ощущение опасности и надвигающейся беды, как перед боем , рождал этот взгляд. Такое чувство бывало у Зеленова в разведке, когда он не видел врага, но знал, всей спиною чувствовал, что тот где то рядом.

– Что это? – и сам себе казак ответил – Смерть. Это смерть ходит рядом . Вот ее то и чувствуешь… – и тут же возразил себе .– А здесь то чего? Бой прошел. Победили. Здесь то чего?

Воевавший не первый месяц, он знал, что после боя наваливается тоска . Потому что, как говорил Трофимыч, «душа устала, роздыха требует». Потому и дозволялось после боя выпить и поощрялось ,что казаки заводят песни и пляшут до изнеможения, иногда доплясываясь до истерики. Но правильнее всего было идти к исповеди, идти молиться…

– Эх , – подумал Осип, – хорошего бы исповедника, как отец Венеамин в Жулановке или полковой священник…А тут священник был незнакомый, да может и по- русски плохо понимает. Осип видел его там, на завале, – геройский батюшка. Достойно в строю со всеми стоял. Не дрогнул… Но исповеднику другое геройство нужно… А есть ли оно у него. Сумеет ли он всю тяготу душевную взять на себя ? Это ведь может одному из сотни священников дается. Да и молодой он еще…Однако ведь как сказано в «Слове о законе о благодати», которое когда то вслух читал по старой рукописной книге всей семье и всем домочадцам в Жулановке Демьян Васильевич, «не попу исповедуется душа, но Господу твоему.» Священник же благодать от Господа имеет, в момент исповеди, потому надо исповедоваться идти, иначе с ума сойдешь…Но Зеленов не успел ничего предпринять . Во двор , с шумом, ввалились болгары и в свежих перевязках солдаты.

– Казак! – кричали они . – А мы тебя всюду ищем! Куда ты пропал! – все были уже сильно навеселе. – Ты же у нас герой!…

К Осипу тянулись руки с плоскими винными баклагами, солдаты лезли целоваться. Раздвигая шумящих «братушек» к Осипу шел пузатый и благообразный староста.

– Уважаемый брат! – начал он торжественно свою речь, но дальше этого вступления не пошло…– Он долго отдувался , отыскивая подходящие слова., но видать ничего на ум не приходило и тогда махнув рукой, от избытка чувств он притиснул Осипа к огромному животу смачно расцеловал в обе щеки и, смахивая слезы, провозгласил. – Вечната дружба! Сердечната благодарност.

Театрально хлопнул в ладоши и Осип глазам не поверил! Болгары вели сказочной красоты коня. Конь был высокий, строевой, он храпел и шарахался, выворачивая белки и роняя пену с трензелей.

– Сей скромны дар! Весьма то…скромны… На большую любов да дружбу и вечну благодарност! – вероятно, это была самая длинная и самая прочувственная речь, сказанная сельским старостой, с которой он передал, в шапке, в знак уважения, чтобы не касаться рукою, повод Осипу. Осипа кинуло в жар от такого подарка.

Не находя достойных ответных слов, он перехватил повод. Конь, почувствовав сразу, твердую хозяйскую руку, мелко задрожал и стал приплясывать на задних ногах.

– Ооооо…Ооооо – начал оглаживать его Осип. – И конь, пофыркивая на незнакомые запахи, замер ,словно сжатая пружина ,готовая в любую минуту сорваться и начать бить все вокруг. Болгары и солдаты примолкли, завороженные этим поединком человека и коня.Как только Осип делал шаг вперед – горячий конь рвался и вставал на дыбы.

– Осип, – позвал побратима Петко. – А вот попробуй, накинь…

Из вороха турецких мундиров, доставшихся Кацаровым при дележе трофеев, он вытащил подходящий Осипу по размеру.Не выпуская повода, боясь что конь вырвется и пойдет крушить все вокруг, Зеленов натянул синий турецкий мундир, который почти ничем не отличался от казачьего, даже канты выпушки над мысками обшлагов были красными, как у донских казаков.

– Ты ему еще феску подари…– засмеялись болгары. – Будет совсем паша.

Но конь перестал храпеть и потянулся доверчивыми губами к мягкому сукну.

– Ну, вот и молодец, вот и умница , – оглаживал его казак. Конь мелко тряс кожей, но не шарахался. – Хороший… Хороший…

Вездесущая Радка, притащила седло, которое Осип снял с погибшего Васьки и возил за собою, зная, что когда-нибудь у него снова будет конь… Ну и не бросать же дорогую , покупную и столь необходимую казаку, вещь. Не даром считалось, что потерять седло для казака не только убыток, но и позор…

Ко всеобщему удивлению ,конь даже успокоился, когда Осип его стал седлать. Седло, к великой радости Зеленова, оказалось впору этому новому коню. Разволновавшись, Осип позабыл ,что нога –то у него не очень годная для прыжка и оттолкнувшись, чуть не ослеп от боли. Поэтому привычно вскочить в седло, не касаясь стремени, не получилось. Пришлось подойти к крыльцу и сесть со ступенек, будто малому ребенку…Казак застыдился своей слабости, но болгары, сочувственно, молчали… А вот когда Осип поднялся в стремя и укоренился в седле восхищенно зацокали языками…

Осип подобрал коня, попробовал как тот слушает повод ,сдает в затылке и по десяткам примет, убедился, что конь хорош и выезжан хорошо. К удивлению своему, Осип почувствовал, что конь понимает его казачью посадку. И когда Осип взял повод по-казачьи, конь сразу покорился и совершенно успокоился…

– Ого, – сказал Осип, – а конь – то не турецкий.

– Как не турецкий, у турок взят…– загалдели болгары.