– Умная, видать, – говорила Хазина про Нину.
Что именно ей было «видать», никто не уточнял.
Нине было семнадцать, когда умерла ее мама: слабое сердце блокадного ребенка. Несовершеннолетняя Нина осталась одна в родительской огромной комнате – с двумя окнами во двор и никому не нужной круглой печкой (паровое уже провели). Соседка Хазина начала хлопотать, чтобы объединить ордера, чтоб ей, Хазиной, взять сироту под свою опеку (неровен час собьют девку с толку, ведь отец-то сильно был порченый, а яблочко от яблони, известное дело…), но завершить дело не успела: Нине исполнилось восемнадцать.
Одинокая девушка с неплохой жилплощадью, уже и студентка! Днем учится, вечером работает. Цыганка, однажды на трамвайной остановке схватившая Нину за руку и выманившая из ее карманов все, что там было (на свое счастье жалеешь?), по поводу учебы хмыкнула: «Замуж выйти да гнездышко свить».
Замуж, замуж, замуж… Нина шла по квартирному коридору, а вокруг, как майские жуки, носились эти жужжащие подозрения в скором замужестве. Седенькая и тихая Марья Семеновна Яльцева из комнаты с эркером пожелала ей (почему-то шепотом) «хорошего парня», а Хазина – «не дать себя раньше времени обрюхатить». Нина отмахивалась, не исповедоваться же ей перед ними?! Нина и сама о любви мечтала, любви искала и, ей показалось, нашла!
Жесткий словом (и телом!), высоченный, с каменной силой в уверенных руках, Артемий Черников (лет на десять старше Нины, может, и на пятнадцать), кандидат наук на битом «Запорожце», таскал ее с собой по компаниям, как дошколенка, не спрашивая. Иногда оставлял ждать в машине – терпела, не жаловалась.
Это случилось на самой первой квартирной выставке, куда Черников снизошел ее взять. На домашней, ничуть не подпольной, выставке непризнанных ленинградских художников. Красивее звучало бы «неформальных», но так тогда не говорили.
Приходили люди – знакомые знакомых. Совсем чужих не было, только свои. Некоторые (ценители, коллекционеры) что-то покупали. К закрытию пришли долгожданные гости: щуплый дяденька, известный коллекционер, понимающий и нежадный, с дамой. Как только они вошли, художники чуть не в очередь встали, чтоб поцеловать даме ручку. И Черников тоже, а Нину на кухню послал «за чаем для Елены Владимировны».
На кухне, довольно просторной для отдельной квартиры, хлопотала чья-то преданная муза, вежливо выпытывая у полуживой старухи, матери устроителя, где ложки, где чашки. Старуха-мумия не отвечала: сама найдешь. Лень говорить. Сил нет.
– Там для Елены Владимировны чаю просят, – миролюбиво сообщила Нина.
Старуха преобразилась, дала несколько четких указаний и затихла, но вдруг встрепенулась и громко констатировала:
– У Алябьева и Елены такие же чистые отношения, как у Сашеньки с Любочкой. – И замолчала.
Алябьев и Елена, понятно, коллекционер с дамой, а Любочка с Сашенькой?
Лет через тридцать, уже в эпоху Интернета, Нина сообразила, о ком была речь. Уж не о Блоке ли с Менделеевой?! По возрасту старуха вполне могла быть с ними знакома лично. Но это через тридцать лет, а тогда Нина едва не умерла от позора и горя: у Сашеньки с Любочкой отношения чистые, а у Артемия с ней, с Ниной?!
Черников ускользал. О любви он не говорил вообще, будто не знал такого слова. Был всегда при деньгах (плодотворное неиссякаемое репетиторство: физика-математика), всегда чем-то увлечен, всегда торопился. Изумлялся Нининому невежеству. Не только политическому, но и культурному: не знала живописи, не знала поэзии… Она возражала, говорила, что знает и чувствует, что мама не где-нибудь работала, а в библиотеке. И «Новый мир», и «Литературку» приносила… Он презрительно фыркал, но от себя Нину не гнал. Ночевал у нее – изредка. Брал в компании – часто. Она слушала разговоры его друзей и врагов. Они все были между собой похожи, все умнее, чем Нина. А потом он сказал, что нашел пути и на следующей неделе улетает в Европу навсегда.
– Извини, раньше предупредить не мог – сам ни в чем уверен не был.
Нина не ответила. Черников вполне мог решить, что ей все равно, а у нее просто голос пропал, она вздохнуть не могла. Несколько секунд всего, а потом хорошо вздохнула, глубоко. И пришла в себя.
Она уже месяца два все собиралась, все никак не могла подобрать момент, чтобы сказать ему про беременность. Боялась, что он рассердится, ведь он предупреждал! Говорил, чтоб была начеку, но что это конкретно значит – не объяснял. Нина чувствовала себя виноватой, но в глубине души все-таки радовалась!
Значит, ей и правда замуж, гнездышко вить… Это ведь Артемий так ее прозвал – «девушка с неплохой жилплощадью», сам-то жил с престарелой матерью где-то в Купчино.
И вот.
Теперь говорить нет смысла. Он может рассвирепеть. Свирепого Черникова Нина видела дважды. Оба раза ярость относилась не к ней.
– Счастливо, – сказала спокойно, без истерик и слез.
«Я тоже здесь не останусь, тоже уеду, тоже в Европу, – пронеслась в голове странная мысль. – Я тоже найду пути».
Дивясь собственному фальшивому спокойствию, Нина улыбнулась. Он назвал ее умницей. Она сказала: «Угу».
Потом эмиграция, роды, Элайна. Девочка еще не выросла, а история уже повторилась.
Биологический отец Майкла тоже извинился? Откуда он вообще взялся?!
Судя по Мишенькиной узкоглазой моське, скорее всего, из Китая.
Нина встала. Взяла телефон. Набрала номер Майкла:
– Извини, я погорячилась.
– Окей. И ты меня извини.
– Окей.
Сейчас он вернется домой и ляжет спать. Он хороший мальчик.
Глава 22
Монреаль. Канада
Клод проснулся очень рано. Встал, побрился, оделся в лучшее. Желтый пуловер, коричневые брюки, дорогие ботинки. Красив! Строен! Умен!
Корова спит, раскинувшись и раскрывшись. Пусть. Клоду сейчас не до нее.
Выехал на Du Musee. Где тут припарковаться-то? Понавесили знаков. Везде нельзя.
Наконец позвонил в звонок у кованых невысоких ворот. Русские, открывайте!
Не открыли… Он им сенсацию про русскую мафию! (Уже все раскрыто, по телевизору уже говорят.) Клод держит бога за бороду – его, Клодова, собственная герлфренд того Мартина Ива, чье имя использовал «Призрак», на свет родила. Значит, ей причитается! За моральный ущерб. А вы как думали? В «Призраке» ведь «выходцы с территорий бывшего СССР», по телевизору сказали, Клод своими ушами слышал, не отвертитесь теперь…
Они отключились, не дослушав, ворота не открыли… Он опять позвонил, велел начальство позвать. Потом еще три раза звонил. Они не отвечали, наверное, видели, кто стоит у ворот.
Клод потряс калитку – не шелохнулась, будто каменная. Ну, заборчик-то, допустим, лилипутский, Клоду через такой перемахнуть раз плюнуть. Одна нога здесь, другая там.
Только подумал, из дверей посольского особняка вышли двое: седой мужик и стройная девушка.
Мужик по имени Николя оказался приветливым, а девушка неуместно смешливой. Всю дорогу смеялась, пока Клод мужику суть дела объяснял, а она переводила. Мужик был молодой, крепкий, даром что седой. Слушал внимательно. Особенно как узнал, что второй близнец фигурным катанием занимается и в Калгари проживает. Стал толковые вопросы задавать: как бабушку близняшкину звать, почему у матери отняла и другое… Толковый, короче, Николя оказался. А Клод, весь Монреаль знает, справедлив и не жаден! Чего тут жадничать? За моральный ущерб, известное дело, можно сколько угодно слупить, хоть миллион! На радостях (если Николя будет полезен) Клод пообещал его в долю взять! Николя, дурак, отмахнулся.
Глава 23
Николай Лысенков Канаду любил. Чудная страна, хоть и холодно зимой, сугробы даже выше московских. В марте на монреальских плазах вырастают горы черного снега, за них цепляются лоскутья бесхозного полиэтилена, старые газеты, рекламные листки… Мусор, прибитый ветром к подножию этих черных гор, убирают каждый вечер, но к полудню следующего дня он накапливается снова, навевая безысходную тоску на русских велферщиков, как раз к этому времени просыпающихся. Русских велферщиков в Монреале тьма, но Николай-то Лысенков – совсем другая птица. Он высокопоставленный россиянин! На чемпионате мира в Калгари он представляет Союз фигуристов России. Не хухры-мухры. Хотя, конечно, не миллионер.