Бумаги, что мать велела, Элайна подписала не глядя. Элайна – человек добрый, как мать хочет, так пускай и будет. Элайна и в Калгари ничего особенно дурного не сделала. Мать в ночь на работу ушла, Элайна с малышом осталась, спать его уложила. Потом стало скучно – пошла погулять.

А мать из мухи слона сделала. «Ты преступница, ты чужая, я не верю, что ты моя дочь!» – визжала, не помня себя (сама же про соседей говорила, что в полицию за шум пожалуются). Била Элайну хоть и словами, но насмерть.

И за что?! Майкл прекрасно спал, и если б мать не разоралась, так бы и спал до утра. А утром же Элайна вернулась? Вернулась! В чем проблема?

Мать сама не живет и другим не дает, а работать ночью побежала от жадности! От жадности, от жадности! Так Элайна матери и сказала.

И мать ей ответила: «Хватит». Тебе, мол, девятнадцать лет – не четырнадцать и не семнадцать. Мол, руку, заживо гниющую, отсекают.

А Клод сказал по телефону, что мать просто Элайне завидует, потому что Элайна создана для наслаждений и встретила мужчину, который способен ей эти наслаждения подарить, а ее престарелая маман ничего подобного ни разу в жизни не испытала. И Элайна вернулась в Монреаль. И даже ни о чем не вспоминает.

По телевизору имя близняшкино услыхала, вот и всплыло старое, а так бы и не вспоминала. Зачем?

– Ну вот… – Она опять устроилась на жестком Клодовом плече. – Мартин умер. Теперь под фамилией Ив осталась только я.

– Ну и почему ты думаешь, что говорили именно о том Мартине Иве, которого ты родила? – Клод спрашивал ее, Элайну, но как будто сам к себе обращался, каждое слово произносил медленно и четко.

Элайна горячилась:

– Говорю же тебе, госпиталь был практически пустой, только две роженицы: я и индуска. Других мальчиков, кроме Майкла и Мартина, в Дорвале третьего сентября девяносто пятого года не родилось. Ни единого!

Она еще долго молола всякую ерунду: подробности родов, похороны Мартина. Будничные были похороны, будто собачку зарыли, и так ей было бесконечно обидно…

Клод уже не слушал. Кому нужен весь этот булшит[5]? Лицо его помрачнело и сосредоточилось. Клод – деловой человек, он видит возможность бизнеса там, где другие только сопли размазывают.

В его гениальной голове рождался гениальный план.

Калгари. Канада

Майкл Чайка лежал в кровати с открытыми глазами. Спать он не мог от счастья. Подумать только, ему восемнадцать лет, а он уже участник чемпионата мира среди взрослых! Конечно, это случайность. Конечно, его взяли только для того, чтобы место не пустовало. Разрыв между Майклом и чемпионом Канады среди взрослых Рональдом Чугом громаден. От Рональда могут ждать – и ждут! – призового места. А Майклу и за какое-нибудь одиннадцатое место из девятнадцати спасибо скажут. А если он в первую десятку войдет, так это будет просто блестяще!

Что это? С кем это мать разговаривает? Что за крики среди ночи?

– Это не просто твоя ошибка, это твоя непростительная ошибка! О чем ты думала? Это же твоя прямая обязанность как тренера! – Нина говорила по мобильному телефону, то замолкая и слушая, то срываясь на крик.

Майкл понял, что речь о нем и говорит мать с его тренером. Видимо, случилось что-то ужасное…

– Ты что, девочка семнадцатилетняя? Только о любовнике своем думаешь, вот и пропустила важнейшую информацию мимо ушей! Все всё вовремя узнали, одна наша юная Лариса оказалась в неведении…

Войти в материнскую спальню Майкл не посмел, присел на корточки у неплотно закрытой двери, в изумлении и ужасе слушая страшные и непроизносимые слова.

– Да не оскорбляю я тебя, нужна ты мне. Я на карьеру Майкла жизнь положила, а ты в одну секунду все мои труды угробила. Зато с Клаудио лишний раз потрахалась! Вместо того чтобы на совещании изменения в правилах уточнять. Шлюха ты, а не тренер!

Если бы в эту минуту в Калгари началось землетрясение, Майкл и удивился, и испугался бы меньше.

Нина выскочила из спальни, полуодетая с красным лицом, но, споткнувшись о сидящего на корточках Майкла, вернулась и вышла в плотно запахнутом халате.

– Сука наша Лариса.

Майкл молча смотрел на мать.

– Оказывается, тот антиаллерген, что ты всю жизнь принимаешь, по новым правилам считается допингом! Лариса говорит, если даже следы его химические в крови найдут, то все. Отстранят от чемпионата, да еще и с позором. Кто там станет разбираться – аллерген, не аллерген…

Майкл почувствовал, что у него пропал голос. Он хотел что-то сказать, но не смог.

– И ведь в Canadian Skating Union всех тренеров в положенном порядке обо всех нововведениях оповещали, но Лариса наша слишком занята, чтобы слушать! Ей, видите ли, в то время даже в голову не приходило, что кто-то из ее учеников может участвовать в чемпионате. У нее же все, кроме тебя, безнадежные говнюки! И теперь она пишет докладную, мол, так и так, Майкл Чайка на антиаллергене. За свою шкуру боится, сволочь такая…

Никогда прежде мать и тренер не ссорились, во всяком случае, никогда прежде грубых сцен между ними не было и быть не могло. Майклу казалось, они дружили…

Из-за антиаллергена – из-за лекарства, которое, знай он новые правила, и в рот не взял бы, – Майкл теряет свой заслуженный успех, свой престиж, свое счастье.

А мать все орет, безудержно и вдохновенно. Как будто и он, Майкл, хоть в чем-нибудь да виноват!

– Хватит! – гаркнул Майкл в ответ на Нинин визг. – Хватит! Ни в чем Лариса не виновата! Ты сама мне эти таблетки дала, вот себя и вини!

Он шагнул в прихожую, сорвал с вешалки куртку и ушел из дома в ночь, хлопнув дверью.

Нина села на краешек стула. Когда ей нужно сосредоточиться, она всегда садится на самый краешек. Спина прямая, как у балерины. Шея вытянута до боли. Временная, но безупречная прямота.

Вот так. Теперь можно думать.

Мальчик нахамил ей заслуженно – в ответ на ее истерику. Мальчик прав. Мальчик всегда прав, у него трудное детство и исключительно непростой анамнез. Во-первых, зачатие было пьяным. Здесь сомнений быть не может. Элайну элементарно подпоили. Крупная четырнадцатилетняя девочка с уже оформившейся пышной грудью и детскими слабыми мозгами, она стала легкой добычей какого-то узкоглазого самца. Самец этот, отдать ему должное, имел здоровое семя. Видимо, был неглуп и хорош собой. Слава богу, в физиологическом плане Мишенька имеет хорошую генетику. Психика, конечно, еще не окрепла должным образом, хотя и могла бы. Нина в свои восемнадцать лет была абсолютно взрослым и сильным человеком.

Не от хорошей жизни.

Конечно, ужасов полного сиротства Нина не знала. Бог миловал родиться, хоть и в годы одиозного Дюплесси^* (премьер канадской провинции), но все-таки не в родном ему Квебеке, а в городе Ленинграде. Это Элайна с Мишенькой родились в Квебеке, но к тем временам католическую церковь уже убедили прекратить безобразия в сиротских приютах Канады. Ужасов воинствующего католицизма Нина, слава богу, не застала. Напротив, была она дочерью свободолюбивого атеиста.

Хазина, соседка по коммунальной квартире, из угловой комнаты возле кухни, на редкость сухопарая и длиннорукая, все всегда знавшая лучше других, даже в глаза звала его отщепенцем и стилягой. Громко! Наверное, это было правдой, Нина и сама всю жизнь «отщепенка».

Отец ее был безответственным юнцом, так никогда и не повзрослевшим. За такого, говорила Хазина, порядочной девушке выходить нельзя! Но мать Нинина вышла, забеременела и переехала в его теплую комнату, одну из лучших в громадной коммуналке на Литейном. Соседи начали ее гнать, но бумага из ЗАГСа уже была, и все успокоились. Вскоре отца-молокососа не стало – нелепая смерть. То ли по пьянке, то ли при каких-то иных, не менее постыдных обстоятельствах. На радость соседке Хазиной. А потом родилась Нина. Здоровая и с ранних лет удивительно послушная.