Алистер подбирает красную карточку, которую он только что бросил на землю, не обращая на Джикана ни малейшего внимания. Он даже не смотрит на нас.

Это злит Джикана еще больше, судя по потоку брани, который он изливает на Алистера и команду синих. Алистер, который выглядит здоровым и бодрым и которому на вид не больше сорока лет – к чему я никак не привыкну, ведь он мой прапрапрапрадед, – не удостаивает ужимки Джикана вниманием.

Во всяком случае, до тех пор, пока Джикан не показывает на трибуны, где сидят болельщики в зеленом, и не кричит:

– Как ты думаешь, как Кассия отнесется к тому, что ты трахаешь мозги стольким людям одновременно? А ведь она ревнива.

Алистер, идущий в противоположный конец поля, не останавливается, однако показывает Джикану средние пальцы обеих рук.

Хотя это намного более мягкая реакция, чем я ожидала, Джикан, похоже, доволен тем, что смог спровоцировать Алистера хоть на какой-то ответ – об этом говорит его довольный вид, с которым он снова устраивается на своем кресле и принимается за леденец.

Я достаю свой телефон, чтобы посмотреть на время. У меня еще остается десять минут до встречи с Артелией, и, когда команда зеленых забивает свой первый гол, я решаю, что это лучшее время для того, чтобы поговорить с ним. Тем более что теперь уже Честейн начинает костерить моего терпеливого деда на чем свет стоит. Я обхожу обездвиженного Джексона и сажусь рядом с Джиканом.

– Мне жаль беспокоить тебя, но вообще-то мы пришли, чтобы поговорить с тобой об одном деле.

– Час от часу не лучше, – отвечает он и берет из ведерка Честейна горсть попкорна.

Хезер поворачивается к Флинту.

– Он хочет сказать – час от часу не легче, да?

Флинт качает головой, словно говоря: «Не спрашивай меня о нем». Джикан однозначно один и тех типов, к которым надо долго привыкать – если к такому чуду в перьях вообще можно привыкнуть.

– Не могли бы мы поговорить несколько минут… – начинаю я снова.

– Игра что, окончена? – спрашивает он, не отрывая глаз от мяча.

Я моргаю.

– Нет, но…

– Вот ты и ответила на свой вопрос. – Он вскакивает с места и опять начинает вопить: – Черт возьми, зеленые! Неужели вы не можете хотя бы сделать вид, будто вам известно, как играть в эту трижды гребаную игру?

– Трижды? По-моему, это перебор, – замечает Хадсон, усевшись рядом со мной.

– Если ты будешь продолжать в том же духе, я заморожу и тебя, книгочей, – говорит Джикан. Затем кричит игрокам: – Может, мне заморозить вас всех? Может, тогда вы наконец сумеете остановить мяч? – Он опять плюхается на свое место и чуть слышно бормочет: – Во всяком случае, тогда ничего не произойдет до тех пор, пока в игру не вернется Артелия.

– Артелия играет в твоей команде? – спрашиваю я, и внутри у меня все обрывается, когда до меня доходит, что, когда я увидела ее, она и вправду была во всем зеленом. Как же мне сказать ему, что раз она сейчас принимает душ, то уже точно не вернется в игру?

– Да, наконец-то! – Он кивком показывает на Честейна. – В последние три месяца он каждую неделю выигрывал жеребьевку на право первым отбирать игроков и всякий раз выбирал ее. И вот сегодня жеребьевку наконец выиграл я, взял Артелию в свою команду – и что же? Через десять минут после начала игры она исчезла.

– Не везет тебе. – Честейн пытается придать своему тону сочувственные нотки, но по его глазам видно, что на самом деле он злорадствует. – Но ты же знаешь, что она военачальник с кучей обязанностей, а не только великолепный футболист, не так ли?

– Вообще-то, пока она играла в твоей команде, ей всякий раз удавалось совмещать эти роли, – парирует Джикан. – Весьма подозрительно, что в тот единственный раз, когда она оказалась у меня, у нее вдруг появилось какое-то неотложное дело.

Это звучит довольно убедительно. Не знай я о пленнице, я, возможно, поверила бы в его теорию заговора.

У меня мелькает мысль о том, что, может, мне самой стоило бы заморозить всех прочих, чтобы ему все-таки пришлось поговорить со мной, но тут я вспоминаю, что произошло, когда я мерилась с ним силой в прошлый раз.

Тогда я не только проиграла, но и так достала его, что он едва не заморозил всех моих друзей навсегда. Теперь я умею контролировать свою магическую силу куда лучше, так что вряд ли это может повториться, но я не хочу рисковать.

Тем более что Джексон все еще заморожен, а Флинт с каждой минутой проявляет все большее раздражение.

Поэтому вместо того, чтобы сказать Джикану, что нам надо торопиться, я решаю, что мне лучше просто вернуться к Артелии, в замок – что бы меня там ни ожидало, – и поговорить с Джиканом позже, когда он перестанет переживать из-за проигрыша его команды. Но прежде чем удалиться, я говорю:

– Я не буду беспокоить тебя до окончания игры. Но ты не мог бы разморозить Джексона, пока мы ждем?

Джикан отворачивается от поля – наверное, впервые после того, как мы явились сюда, – и смотрит то на Джексона, то на меня, будто обдумывая мою просьбу.

Но затем говорит:

– Нет, так он нравится мне больше. Ведь он молчит. – И снова переключает все свое внимание на игру.

Я подумываю о том, чтобы пойти против него и самой разморозить Джексона, но если я это сделаю, то Джикан ни за что не даст нам ключ, которым можно отпереть Мир Теней. К тому же, хотя Джексон будет не в духе после разморозки, я знаю, что он согласился бы пройти через это еще раз, если это поможет спасти его друга.

Поэтому вместо того, чтобы разморозить Джексона, я поворачиваюсь к друзьям и качаю головой, призывая их к терпению, затем встаю, чтобы дать Джикану и Честейну возможность без помех досмотреть до конца матч – для горгулий это эквивалент воскресного футбольного матча в парке: они следят за ним так, будто это гребаный чемпионат мира.

Я устремляю на Хадсона многозначительный взгляд, давая ему понять, что я хочу, чтобы он пошел со мной, и мы оба обходим Джексона, отправляясь к замку.

– Нам надо кое с чем разобраться, но вы наслаждайтесь игрой, мы увидимся с вами позже, – говорю я остальным.

И стараюсь не реагировать, когда на голову Джексона садится чертов голубь.

– Артелия больше ничего не сказала тебе об этой пленнице? – спрашивает Хадсон.

– Нет. Она сообщила только, что они схватили шпионку и ее надо допросить – и у меня создалось впечатление, что под допросом она подразумевает пытку, – отвечаю я, глядя на мою пару.

Его челюсть напрягается, он смотрит на двустворчатые двери в тридцати футах от нас и идет так быстро, что мне приходится ускорить шаг, чтобы не отстать.

– Отлично. Мне давно не доводилось наслаждаться хорошей пыткой. – Когда он говорит это, его британский акцент становится заметнее, и я не могу определить, шутит он или нет.

Я пытаюсь уверить себя, что он шутит, но правда в том, что я просто не знаю. В Сан-Диего мы живем жизнью обыкновенных студентов, и из-за этого легко забыть, что Хадсон вырос в обстановке жестокости. И что он чувствует себя намного непринужденнее, чем я, в этом безжалостном мире, в который я все еще так отчаянно пытаюсь вписаться.

Поскольку я не понимаю, шутит он или нет – а мне необходимо это понять прежде, чем мы войдем в допросную, – я хватаю его за локоть и заставляю остановиться.

– Ты же сказал это не всерьез, да? – Когда он отводит взгляд, мне становится не по себе. – Мы не пытаем людей, не правда ли, Хадсон?

Мускул на его челюсти дергается еще несколько секунд, затем он пристально смотрит мне в глаза, и, когда я вижу, какая буря бушует в глубине его синих глаз, у меня начинают дрожать колени.

– Это зависит от того, какие у них намерения, Грейс.

– Что это значит? Что ты имеешь в виду? – Ему придется выразиться яснее.

– Это значит, что я готов на все, чтобы обезопасить тебя и наших людей.

Это не означает, что речь идет о пытке, это не может означать, что речь идет о пытке. Только я знаю, как Хадсон любит меня, знаю, чем он готов рискнуть – на что он готов пойти, – чтобы защитить меня. И теперь, когда он освоился здесь, при Дворе Горгулий, когда ему стали так дороги наши люди, трудно себе представить, что он не будет защищать их так же рьяно.