— Черепно-мозговая травма… Закрытая… Гм… Коварная штука, — протянул он. — Ну, полежишь у нас недельку, подлечишься… Считай, каникулы себе продлил, да? В каком классе учишься-то?
Я покосился на Гришаню. Если не отвечу, точно оставят здесь, лечиться клизмами. Гришаня незаметно показал две растопыренные пятерни.
— В десятый перешёл, — неуверенно сказал я. — Выпускной класс.
— Хорошо, хорошо… — кивнул доктор. — В институт поступать потом будешь?
Моей заминки он даже, кажется, не заметил.
— Не решил пока, — сказал я. — Товарищ доктор, я хорошо себя чувствую, выпишите меня, пожалуйста.
Доктор поскрёб густую чёрную щетину, посмотрел на меня ещё раз поверх карточки.
— После черепно-мозговой понаблюдать тебя надо, — сказал он.
— В дневной стационар переведите, буду отмечаться ходить, мне же учёбу пропускать никак нельзя. Выпускной класс, — с жаром возразил я. — Навёрстывать потом много придётся.
— Тяга к знаниям похвальная, — сказал он. — Но и отпустить я тебя не могу, ты же только вчера поступил. Скажут, Рашид Алиевич не лечил тебя совсем. Тебя же без сознания совсем принесли.
— Рашид Алиевич, а если я отказ от госпитализации напишу? — спросил я. — Ну мне правда надо. Я и чувствую себя хорошо, и голова не болит, и не тошнит, и хоть сейчас…
— Придумал тоже, отказ! — вспылил вдруг доктор. — Ладно, если хорошо всё, выпишу тебя. Освобождение от физкультуры… На две недели. Так. Друга твоего ещё надо посмотреть.
Я кое-как удержал торжествующую улыбку. Рашид Алиевич открыл вторую карточку и подошёл к Гришане.
Всего один невинный вопрос доктора практически ввёл меня в ступор, и я понял, что придётся отыгрывать амнезию по полной программе, иначе придётся туго. Если воспоминания Таранова каким-то чудесным образом вдруг не перетекут ко мне. Во всяком случае, его эмоции по отношению к Гришане я отлично считывал. Злость, переходящая в ненависть. В СССР, конечно, школьного буллинга не было, все пионеры до единого дружно ходили строем и сдавали макулатуру, но что-то мне подсказывало, что здесь имел место быть именно он.
Будем исправлять, пусть даже это и выпускной класс. Все мысли школьников заняты совершенно другим, устремлены в светлое будущее.
И я теперь тоже — простой советский школьник. Это случившийся факт, который можно только принять. Вот только я чувствовал, что ещё далеко не всё сказал своей музыкой в той жизни, и мне теперь придётся навёрстывать в этой, со всеми положенными трудностями.
То есть, по пунктам.
Сколотить группу, то есть, вокально-инструментальный ансамбль, как тут принято называть группы. Единомышленников отыскать будет непросто, но попыток оставлять нельзя. А формат one-man-band, когда ты сам себе и швец, и жнец, и на дуде игрец, без интернета практически не работает.
Достать инструменты. Именно достать, купить вряд ли получится. По блату, списанные, или пристроиться к какому-нибудь дому культуры, где инструменты должны быть. Дрова, конечно, но за неимением лучшего будем играть на дровах.
Пробиться со своей музыкой на какие-нибудь площадки. Вот это будет сложнее всего. Цензура просто не допустит такую музыку и тексты к публичному воспроизведению. Разве что можно подождать начала перестройки, когда гайки немного ослабят, но это слишком долгое ожидание. Что-нибудь придумаю.
Но я твёрдо решил, что если судьба даровала мне второй шанс, то я просто обязан им воспользоваться, заново пройти тернистый путь провинциального музыканта, зная, где нужно подстелить соломку.
Другие пути меня не интересовали. Попытаться спасти СССР? Я хоть и творческий человек, но я предпочитаю реально смотреть на вещи, в моём положении это объективно невозможно. Да и в восьмидесятых спасение будет скорее напоминать гальванизацию трупа. К тому моменту, когда у меня хотя бы в теории появятся какие-то шансы, советское общество будет уже слишком сильно разложено буржуазной пропагандой, а дефицит и прочие радости социализма только ускорят процесс этого разложения.
Нет, империю мне искренне жаль, развал Союза это настоящая катастрофа. Но молодёжь уже тихонько требует перемен, и с каждым днём их голоса будут звучать всё громче и громче.
Рашид Алиевич тем временем изучал состояние Гришани, который явно симулировал. Доктор, впрочем, подвоха не заметил, прописал ему покой и оставил отдыхать. Я же принялся готовиться к выписке.
Домашний адрес подсмотрел на обложке своей больничной карточки, забрал потёртое серое пальто и уродливые боты из больничного гардероба. Едва не заблудился в этой больнице, хотя в прошлой жизни я тут совершенно точно был, некоторые вещи остались неизменными и всплывали в памяти как дежа вю.
С Гришаней не попрощался, с медсестрой тоже, хотя она уговаривала меня подождать обеда, поесть, и только потом уходить. Мне хотелось поскорее отсюда свинтить, а настаивать она не стала.
Поэтому в начале двенадцатого я уже стоял на крыльце Чернавской больницы, моросил мелкий неприятный дождик, серые тучи затянули небо сплошной пеленой. Настроение у меня было примерно таким же, серым и мрачным. В зимнем пальто было жарко, я шёл расхристанный, перепрыгивая через лужи и попинывая камешки от досады.
Чернавск. Вот уж не думал снова в нём оказаться, да ещё в восемьдесят третьем году. Я, блин, даже ещё не родился. Появлюсь на свет только в декабре, под самый Новый Год, и не в Чернавске, а в Пыштыме. Это потом сюда переедут мои родители. Здесь и пройдут мои детство и юность, пришедшиеся на конец перестройки, девяностые и начало нулевых, это уже потом мы всей бандой переберёмся в Питер. Я даже пионером не успел побыть, только октябрёнком, так что от всей этой коммунистической пропаганды я максимально далёк.
Ещё и эта сраная провинция с гопотой, наркотой, алкашами и прочими радостями жизни. Может, в восемьдесят третьем ещё не так всё плохо, но в девяностых тут творился кромешный ужас, и воспоминания мои были отнюдь не радужными. Чернавск в полной мере оправдывал своё название. Чёрный город, злой, мрачный. Наполовину из частного сектора, наполовину из дореволюционных бараков, наполовину из серых панельных пятиэтажек. Ну и промзона, разваленная в девяностые.
Адрес, который я прочитал на больничной карточке, находился не в самом благополучном районе. Как раз в тех самых бараках, которые снесли и расселили только к середине десятых годов. С удобствами на улице, водой из колонки и соседями-маргиналами. Это потом на их месте выросли элитные жилые комплексы с высокими заборами и подземными парковками.
Прохожих на улицах было немного, то ли из-за мерзкой сырой погоды, то ли из-за того, что сейчас был разгар рабочего дня. Я шёл прямиком к дому этого самого Таранова, других вариантов у меня не имелось. Прошёл мимо школы, мимо кинотеатра «Спутник», закрывшегося в девяностых, мимо дома культуры железнодорожников. У вокзала заметил троих милиционеров, на всякий случай, обошёл их стороной, по дворам. Не то у них обязательно возникнет желание узнать, почему это школьник болтается по улице во время уроков.
Снова ощущать себя школьником было довольно странно. Я свою бросил после девятого, позабыв, как страшный сон, так что бытие десятиклассника должно стать для меня чем-то новым. Как и бытие комсомольца. Если этот Таранов вообще принят в комсомол, чего могло и не произойти.
Я наконец дошагал до старого кирпичного барака, двухэтажного. Первый этаж из красного крошащегося кирпича, второй — из дерева. Улица Блюхера, дом десять, квартира четыре. Окружён забором из потемневших досок, калитка с верёвочкой, всё как в старые добрые. Пёс во дворе приветственно гавкнул, не высовываясь из будки. На верёвках сушилось (хотя в такую погоду скорее наоборот, мокло) бельё, вдоль забора виднелись сложенные поленницы дров. Я вздохнул и вошёл в единственный подъезд.
Лампочки в подъезде вполне ожидаемо не имелось, после того, как тяжёлая дверь закрылась самодельным доводчиком-пружиной, я оказался в кромешной тьме. По выщербленным ступенькам подниматься пришлось на ощупь.
