— Лучше бы он у него был занятой, — говорит Мила.

— Почему? — говорит Алёна.

— Знаешь, — говорит Мила, — поначалу мне его акцент даже симпатичным казался. Что-то было в нём такое. Привлекательное. И даже сексапильное. А теперь только раздражает. Особенно когда он начинает слова сленговые вставлять. Он виртуозно, конечно, русский знает, но нюансов-то всё равно не чувствует. Такая глупость получается. А если вдруг матом что-нибудь… Ты слышала, как матерные выражения звучат, когда хотя бы небольшой акцент есть?

— Да, — говорит Алёна. — Слышала. У меня третий муж был американец. Я его русскому учила. Вот он, например, говорил…

— Ой, не надо! — говорит Татьяна. — Не при мне, пожалуйста.

— Сорри, ваше величество, — говорит Алёна. — My bad.

— Так ты ему просто скажи, чтобы он нецензурных слов не употреблял, — говорит Татьяна.

— Сама скажи, — говорит Мила. — Если ему только намекпуть, что у него с русским несовершенство полное, он такое устраивает!

— Мелочи это всё, — говорит Татьяна. — Профессия. Акцент. Матом он, видите ли, нормально ругнуться не может. Как говорила моя бабушка, не сидели вы у моря без воды.

— Ну вот, — говорит Алёна. — Сейчас опять лекция будет. На тему о полезной и здоровой жизни.

— Не бойся, — говорит Татьяна. — Не будет лекции. И ничего вообще не будет.

— Ладно, — говорю я, чтобы увести разговор в менее взрывоопасную сторону. — Новогодние планы-то какие? Решили что-нибудь? Кто к Зарецким идёт?

— А что у них? — говорит Илья, в квартире которого мы все и сидим. |

— Дашка замуж выходит, — говорю я. — Они вас не звали разве?

— Нет, — говорит Нина. — Нас-то им с какой стати звать?

— Ну, значит, и мы не пойдём, — говорю я и поворачиваюсь к Татьяне: — Да?

— Давай сменим тему, — говорит Татьяна.

— А что такое? — говорю я. — Это же так романтично — Новый год со свадьбой совместить. Такое редко у кого бывает. И примета, считается, хорошая.

— Ты о чём-нибудь другом можешь поговорить? — говорит Татьяна и глазами показывает на открытую дверь в кухню. Но там темно, и я не понимаю, в чём дело.

— А что я такого сказал? — говорю я и поднимаюсь из-за стола. — Нин, давай я тебе помогу чай поставить.

Я иду на кухню и, включив свет, вижу сидящего возле окна Игоря.

— Ты чего тут в темноте сидишь? — говорю я.

— Ничего, — говорит он. — Просто так.

— А чего голову побрил? — говорю я. — На зону готовишься?

— Шуточки у вас, — говорит Игорь. — Вы в цирке выступать не пробовали?

— Нет, — говорю я. — Много чего в жизни было, а этого ещё не пробовал.

— Ну и зря, что не пробовали, — говорит Игорь. — Вы попробуйте. У вас хорошо получиться должно.

...— Вот козлы! — говорит Пол, вываливая на пол содержимое очередного ящика. Комната его родителей и так уже представляет собой нечто совершенно невообразимое. Постельное бельё, одежда, обувь — всё выброшено из шкафов и разбросано повсюду, но Пол упорно продолжает перетряхивать каждую тряпку.

— Я же знаю, что где-то здесь должно быть, — говорит он. — где-то здесь они заначки свои держат. Куда перепрятали, козлы?

Он смотрит на стоящие возле зеркала фотографии. На одной из них Максим и Ирина запечатлены в день свадьбы. На другой — уже с новорожденным сыном па руках. На третьей — они вдвоем провожают его в первый класс. Форму эту идиотскую нацепили на него. Воротничок накрахмалили так, что он себе всю шею в кровь стёр. Букет цветов в руки сунули. Как придурку последнему. На следующей фотографии — отец в день получения американского врачебного диплома. Довольный такой. А мать пьяная вдрабадан. Даже на фотке видно, что едва на ногах держится. Но всё равно улыбается, как будто её щекочет кто.

— Риск! — говорит Пол и одним резким движением смахивает фотографии с трюмо. Те рамки, что со стёклами, разбиваются, а одну, которой каким-то удивительным образом удалось уцелеть, Пол добивает ударом каблука.

Затем поиски денег продолжаются в других комнатах, где Пол учиняет точно такой же разгром и с тем же самым нулевым результатом. Наконец он добирается до кухни. Вся посуда летит вон из шкафов, а вместе с ней банки, пакеты какие-то, мешочки, коробочки. Тарелки, чашки, блюдца, рюмки, фужеры и стаканы из дорогих сервизов постепенно превращаются в груду битого стекла, пересыпанного сахаром, мукой, солью, гречневой крупой и овсяными хлопьями. Но денег нигде нет.

Пол оглядывается вокруг и замечает мусорный бачок в углу возле раковины — он единственный остался тут не тронутым. Понятно, что там никто ничего прятать не будет, но Пол всё равно поднимает его высоко в воздух и переворачивает вверх дном. Из бачка сыпятся остатки еды, рваная бумага, окурки, гадость всякая. Поворошив всю эту кучу ногой, Пол видит скомканные черные чулки на поясе с резинками и прозрачный пеньюар.

— Совсем охренели! — говорит он, поддевая пеньюар носком ботинка. — Козлы!

— Не знаю, — говорит Дима. — Ничего не понимаю уже. Полный облом вокруг. Куда ни сунусь — везде одно и то же.

— А чего ты учиться не идёшь? — говорит Оля, в чьей старой «Тойоте» они сидят.

— Не до учёбы сейчас, — говорит Дима. — И так нам еле-еле хватает. Работать надо. А потом, на кого учиться? Я сначала думал на курсы программистские пойти, но сейчас ведь знаешь ситуация какая. А на колледж денег нет. Да и терять четыре года тоже неохота.

— А как же все остальные? — говорит Оля.

— Ну как? — говорит Дима. — Либо у них родители работают и за всё платят, либо по бедности их государство учит. А у нас всё как-то посредине. Ни то ни сё.

Он жестом, который должен показаться небрежным, кладет руку на Олино плечо и продолжает говорить:

— А потом, здесь образование не нужно. Здесь диплом никто и не спрашивает никогда. Здесь важно, чтобы голова на плечах была и чтобы человек деньги делать умел.

— Да? — говорит Оля, сбрасывая его руку со своего плеча. — Это тебе кто сказал?

— Сам вижу, — говорит Дима и второй попытки обнять её уже не предпринимает. — Достаточно только внимательно посмотреть вокруг, и сразу всё понятно становится. Ведь всё друг друга как оценивают? Разве по дипломам? Нет, конечно. Смотрят, у кого какая машина, какой дом, какие часы па руке. Билл Гейтс вон вообще никакого высшего образовапия не имеет, а самый богатый человек в мире. И ничего, не жалуется, наверное, что его неучем дразнят.

— Ну да, — говорит Оля, — и Бродский всего восемь классов с трудом закончил.

— Вот именно, — говорит Дима. — Подожди секундочку. Я сейчас.

Он выходит из машины и направляется к своему подъезду, из которого только что вышел Игорь.

— Ты куда? — говорит Дима.

— Не знаю ещё, — говорит Игорь. — Пройдусь просто.

— В такой дождь? — говорит Дима.

— Не могу я дома сидеть, — говорит Игорь. — Да и этот паноптикум там весь в сборе. Во главе с главным фриком.[22]

— Я с тобой тогда пойду, — говорит Дима.

— Зачем? — говорит Игорь.

— За компанию, — говорит Дима. — Так лучше будет.

— В каком смысле — лучше? — говорит Игорь.

— В смысле веселее, — говорит Дима. — И глупостей меньше.

— Ну давай, — говорит Игорь. — Если простудиться не боишься, то давай.

— Я сейчас, — говорит Дима. — Попрощаюсь только.

— Не торопись, — говорит Игорь. — Времени полно.

Дима возвращается к Олиной «Тойоте» и открывает дверцу.

— Sorry, — говорит он. — Мне надо идти.

— Дождь ведь, — говорит Оля.

— Всё равно падо, — говорит Дима. — Sorry.

— Возьми зонтик мой, — говорит Оля.

— А ты как же? — говорит Дима.

— Я же нa машине, — говорит Оля и, перегнувшись через спинку, достает с заднего сиденья зонтик.

— Держи, — говорит она.

— Спасибо, — говорит Дима. — Ну, я пошел.

— Ты позвонишь? — говорит Оля.

— Да, — говорит Дима. — Обязательно. Завтра.

— Хорошо, — говорит Оля.

Он захлопывает дверцу машины и оборачивается. Игоря у подъезда уже нет. Дима растерянно оглядывается по сторонам, но вокруг него только совершенно пустая, залитая дождём, едва освещённая тусклыми фонарями улица, на которой в такую погоду, естественно, ни души.