Я ещё могу понять несчастных жителей других американских городов. Моему брату, например, для того, чтобы пакет молока купить, надо машину из гаража выводить и минут двадцать до ближайшего «711» ехать. Но у меня-то для этого «Золотой ключик» под боком есть — так зачем мне автомобиль?
— Дурак ты, Лёшка, — говорит мне Петрович. — Столько лет прошло, смотри, какой ты вымахал дядька — толстый, лысый, а в жизни так и не понял ничего. Машина человеку свободу даёт. Человек, он маленький, слабый, что он сам по себе может? А в машину сел и поехал куда хочешь.
— Куда бы вам хотелось поехать? — спрашиваю я.
— Ну как куда? Куда угодно! В прошлом году в Катскильские горы с Аллой ездили. Ей очень понравилось. В этом году — во Флориду поедем. Я туда за сутки доехать могу, если без остановок рулить.
Самое смешное даже не то, что мы с Петровичем опять живём в одном доме. Это как раз получилось совершенно случайно — мы и встретились-то через много лет после того душного московского лета. Меня жена послала мусор выносить, а он на лестницу покурить вышел. Он меня не узнал, конечно, а я его — сразу.
— Здравствуйте, Михаил Петрович, — говорю. — Лёшу из сорок пятой квартиры помните? Вы меня ещё на красном «Мерседесе» покатать обещали.
— Помню, — отвечает он и делает очередную затяжку. — Выходи к подъезду через десять минут — прокачу.
Самое смешное даже не то, что он нисколько не удивился и не начал расспрашивать о жизни и общих знакомых, как это имеют обыкновение делать другие люди, с которыми уже совсем было потерялась связь и которые вдруг опять возникают из нашего прошлого, как не призраки даже, а скорее наоборот — как признаки того, что, хоть время и не стоит на месте, но, по сути, ничего в нашей жизни не меняется. Самое смешное — это то, что, когда я через десять минут вышел из подъезда, там меня действительно ждал выкрашенный ярко-красной краской «Мерседес». Петрович сидел за рулем и радостно улыбался. Было видно, что он абсолютно счастлив.
— Сейчас купать его повезём, — сказал он.
— Кого? — спросил я.
— Росинанта.
В доказательство моей правоты я должен был бы закончить эту главу сообщением о том, какое фиаско потерпел Петрович из-за своей любви к автомобилям. Как, например, от него ушла Алла или как они разбили свой краспый автомобиль вдребезги и при этом чуть не погибли. Для полноты картины могли бы даже и погибнуть или на худой конец оказаться в больнице с тяжелыми травмами. Но на самом деле ничего этого не произошло.
Откуда Петрович взял деньги нa «Мерседес», я не знаю. Он вроде пенсию какую-то получает. Алла — тем более. Живут они душа в душу, больше не ссорятся, из Флориды вернулись загорелые и абсолютно довольные жизнью. В будущем году собираются в Канаду — на озера.
Когда же я заговариваю с Петровичем о нашем московском дворе, о дереве огромном, которое там росло, о его «копейке», серой в яблоках, он довольно резко обрывает меня.
— Дурак ты всё-таки, Лёшка, — говорит он, выныривая из-под капота своего нового Росинанта. — Ничего ты в этой жизни так и не понял. И не поймёшь уже, наверное, никогда. Дурак ты всё-таки полный.
ЭКРАН ГОЛУБОЙ МЕЧТЫ
— Всё зло на свете от телевизора, — говорит Алик и наливает нам по второй. Вернеё, это мне он наливает вторую, а сколько им самим было выпито до того, как пятнадцать минут тому назад он неожиданно возник на пороге моей квартиры, я знать никак не могу. Предположить, судя, например, по некоторым интонациям в голосе, могу, а знать наверняка — никак.
— Прямо-таки всё? — говорю я и рукой показываю Алику, что больше наливать мне пока не надо.
— Абсолютно всё, — подтверждает он, делая вид, что не замечает моего жеста. — Вот смотри…
Водка льется через край здоровенного фужера (Алик всегда считал, что пить её из рюмок безнравственно), но я вижу, что протестовать бесполезно, и молчу. Мой гость наконец останавливается.
— Разве я не знаю, что это гадость? — Он обводит рукой мою кухню, но мне понятно, что он имеет в виду не её, не груду немытой посуды в раковине, не ржавые подтёки на стенах, напоминающие о том дне, когда у соседей сверху прорвало водопроводную трубу, не лампочку без абажура, качающуюся под потолком, как один из пяти предводителей декабристов, которым так завидовал Пушкин, и даже не всю нашу жизнь в целом. — Знаю, что гадость, и всё равно пью. Пью ее, потому что без неё у меня теперь в мозгу сахар не расщепляется и мыслительный процесс отказывается идти, как ему положено. А ещё знаю, что расщепить-то реально нужно всего грамм сто, чтоб приподняло чуть-чуть, и уже достаточно. Но вот ты когда-нибудь видел, чтобы я на ста граммах остановился?
— Нет, никогда, — отвечаю я, и это чистая правда.
— Никто не видел, — говорит Алик и пододвигает мне фужер с водкой, ещё больше расплескивая её по заштопанной скотчем зелёной клеёнке. — Ладно, что-то затянулась у нас эта… рекламная пауза.
Мы пьём не чокаясь и без тостов — Алик подобных глупостей не переносит. Он считает, что это опошляет весь процесс, превращает нормальную мужскую беседу в банальное застолье. Да и за что пить-то? За здоровье? Так его от этого навряд ли прибавится. За удачу? За счастье? За прекрасных дам? За тех, кто в море? Нет, всё-таки в этом отношении Алик прав абсолютно.
— Вот смотри, — говорит он, закусывая куском «одесской» колбасы, которую я вчера купил в «Золотом ключике» на распродаже. — Вот ты сидишь сейчас и злишься, что я к тебе без приглашения вломился, без звонка, что тебе теперь пить со мной надо, разговоры разговаривать. А ведь когда ты телик свой включаешь, ты точно так же впускаешь в свою квартиру всяких людей, которых ты тоже не приглашал и которые, заметь, могут оказаться гораздо менсе приятными собеседниками, чем я.
— Их всегда выключить можно, — говорю я и тянусь за последним куском колбасы.
— Меня ты тоже можешь выключить, причем раз и навсегда. Правда, без меня ты прекрасно обойдёшься, а без них уже вряд лн. Потому что у тебя без них теперь тоже что-то там не расщепляется. Ты так привык, что они тебе все рассказывают, все разжёвывают за тебя — как тебе жить, что думать, какие продукты покупать.
— «Одесскую» по телевизору не рекламируют, — замечаю я, — а я её все равно покупаю.
— Это не важно, — говорит Алик, опять берет в руки бутылку и разливает остатки её содержимого по нашим фужерам. — Ты покупаешь, а другие нет. Другие только пиццу теперь едят, а предел их мечтаний — это поход всей семьей в «Макдоналдс». Они что видят по телевизору, то и едят. Что видят, то и хотят. Особенно дети. Их с пелёнок самых растят для тех товаров, которые продавать нужно. Они точно знают, какой фирмы кроссовки должны быть, что на майке должно быть написано, что — на кепке. Потому что им так по телевизору показали. А если вдруг им купят кепку, на которой что-то другое написано будет, то они от этого из окна могут выброситься или повеситься.
— При чем здесь дети? Мы разве дети? — пытаюсь возражать я и понимаю, что от выпитой водки и от всего этого разговора мне ужасно хочется закурить, хотя я бросил два месяца назад и последние несколько дней уже казалось, что в этот раз навсегда.
— Мы хуже, чем дети, — говорит Алик. — Гораздо хуже. А рулить нами так же легко. Может, даже ещё легче.
Он лезет в карман, достает оттуда запечатанную пачку «Мальборо» и протягивает её мне.
— Откуда у тебя? Ты же не куришь.
— Не курю, — кивает головой он.
— Что-то случилось? — спрашиваю я. — Телевизор сломался?
— Нет, все пучком. Телевизор работает, холодильник тоже. — Он ставит на стол пустую бутылку. — Ну, ушла она. Так не в первый же раз. Раньше всегда возвращалась, и сейчас вернётся.
Я закуриваю, а он поднимает свой фужер и смотрит через него на меня, на потемневшую от пыли карту мира на стене за моей спиной и на сигаретный дым, медленно поднимающийся к висящему под потолком «декабристу».
Алика я знаю со школы. Правда, мы там учились в параллельных классах и почти никогда не пересекались. В Нью-Йорк он приехал на несколько лет позже меня и разыскал через каких-то общих знакомых. Сказать, что я был от этого в восторге, никак нельзя. Ну, посидели один раз, выпили, поговорили, вспомнили химичку нашу зловредную, одноклассников. Кто там из них как, где, с кем и почём. А дальше что? Через месяц опять химичку вспоминали, ещё через пару недель по третьему кругу пошли.
