Алик делал при этом довольно внушительную карьеру — впрочем, он был профессиональным программистом, с солидным, советским ещё, образованием, так что ничего удивительного в этом не было. Его жена Мила с гордостью рассказывала, что на третьем курсе он сам какой-то язык компьютерный изобрел, потом на работе весь отдел на себе тащил — один там за всех все программы писал. Надоело, и решил уехать.

Мила говорила мало, но всегда с каким-то значением, немного даже растягивая слова. Да и вообще вела себя так, как и подобает красивым женщинам. Впрочем, и Алик тоже был не урод, так что вместе они с Милой смотрелись как пара с какой-нибудь журнальной картинки. Или с телеэкрана. Из передачи про богатых и незнаменитых.

Через год они уже купили дом в Нью-Джерси, но видеться от этого реже мы не стали. Опи все равно приезжали на Брайтон за продуктами и регулярно заходили — чаще всего без звонка.

Мила на работу не устраивалась, сидела дома с ребёнком, книжки всякие умные читала, нам их потом пересказывала.

— Недавно я прочла, — говорила, например, она, — что канадцы такой эксперимент поставили. Провели одному племени эскимосскому телевидение. Так там за год преступность утроилась. Эскимосы воровать начали, пьянствовать, драться, дебоширить. А потом у них впервые за последние чуть ли не тридцать лет человека убили. Муж жену из ревности застрелил. Как ты думаешь, Алик, он это по телевизору увидел?

— Наверное, «Отелло» накануне показывали, — попыталась разрядить обстановку моя жена.

— А вот у некоторых теперь вообще телевизора нет, — улыбнулась Мила. — Так что им такие ужасы не грозят. Им теперь вообще все абсолютно безразлично.

— Вот смотри, — говорит Алик и достает из стоящего у его ног полиэтиленового пакета ещё одну бутылку. — Телевизор вытеснил всё — театр, книги, общение. Человек приходит с работы, утыкается в экран этот. А там уже всё готово для него, все отобрано, что ему посмотреть надо. Немножко порнушки, немножко крови, чуть-чуть политики, потом веселое что-нибудь, да ещё с фонограммой, на которой смех записан: сам-то он не понимает, в каких местах смеяться надо. Или шутки такие пошли, что без фонограммы все, наоборот, рыдать начнут?

— Может, у тебя просто с чувством юмора проблемы и ты этих шуток не понимаешь? — спрашиваю я, решительно отодвигая свой фужер так, чтобы Алик не мог до него дотянуться.

— Не придуривайся, ты ведь прекрасно знаешь, о чем я. — Он как ни в чем не бывало тянется через весь стол за моим фужером. — Они ведь хотят прямо в голову к человеку залезть, в самый мозжечок, в самый, прости за грубое слово, эпиталамус. И ведь как хитро всё делают, гады. Вроде бы и разнообразие мнений у них, и объективность освещения событий, а если присмотреться повнимательнee — то все в одну дудку дудят, все под одну музыку пляшут. Хочешь — переключай программы, хочешь — нет. Всё равно всюду одно и то же. Только лица меняются. Одно другого краше.

— Бывают вещи и пострашнеё телевизора, — говорю я. — Вот при декабристах, например, не было телевизора, так ты что, думаешь, люди лучше были?

— Нет, не думаю, — отвечает Алик. — Люди были такими же, но вот управлять ими, голову им морочить было труднее.

— Но бывает же такое, что просто новости хочется узнать. — Я с тоской смотрю, как опять наполняется водкой мой фужер. — Не сериалы эти дурацкие смотреть, не мыло, не аналитиков-паразитиков, а просто новости. Посмотреть быстренько и сразу же выключить.

— Новости, Лёша, у Парменида, — говорит Алик. — Закусить у вас есть здесь ещё что-нибудь?

— Это ты прямо сейчас придумал? Сам?

— Нет, это Бибихин сказал. Философ такой был, в МГУ преподавал. По Хайдеггеру специализировался.

— А Парменид — это кто?

— Парменид — это тот, который не Гераклит. Гераклит считал, что всё течет и изменяется, и поэтому в одну воду дважды не войдёшь. А Парменид, наоборот, был уверен, что не меняется никогда и ничего.

— Taк ты что, хочешь сказать, что она насмотрелась красивой жизни по ящику и из-за этого ушла от тебя?

— Нет, конечно. — Он останавливается на полуслове, как будто хочет ещё что-то добавить, а потом поднимает голову. — Так есть ещё закуска?

— Татьяна обещала по дороге домой в магазин зайти. — Я смотрю на часы, которые болтаются у меня на руке. Браслет их блестящий мне как минимум на два размера велик, а подтянуть его ни времени, ни сил, ни желания не наблюдается. — Скоро уже вернуться должна.

— Ладно, — говорит Алик, — тогда давай без закуски выпьем. Только я сначала тост скажу.

От удивления я даже поднимаю мой наполненный до краев фужер.

— За сбытие мечт, — говорит Алик. — Вот у тебя, например, есть мечта?

— Есть, конечно. А у тебя?

— Тоже есть.

— Какая?

— Не имеет значения, — говорит он. — Понимаешь?

Я понимаю, и мы пьём молча, не говоря ни слова. За школу нашу, за химичку, за одноклассников, раскиданных по всему свету, за Пестеля с Муравьёвым-Апостолом, за Пушкина, за Москву, какой мы её помним и какой она уже больше никогда не будет, за Америку, где сбываются мечты, за Милу, за жизнь с телевизором и без, Hy и за нас самих, конечно, — за тех, какими мы были и какими не были никогда.

Мы пьём молча, в полной тишине, как, по представлениям Алика, пьют настоящие мужчины, когда им есть что сказать друг другу. Так пьют за что-то очень серьёзное, что больше и важнеё слов. За сбытие мечт, например, за тех, кто в море, или ещё за покойников.

ЕДА ТРЕВОГИ НАШЕЙ

Как и полагается всякому не очень умному и плохо образованному человеку, я имею собственное мнение абсолютно по всем вопросам. Поэтому, когда за столом у Родзянских заходит речь о том, какая кухня лучше — французская или итальянская, я тоже не могу молчать.

— Вот вы все возмущаетесь, что во Франции Ле Пен вышел во второй тур президентских выборов, — говорю я, пододвигая к себе тарелку с салатом «оливье» — фирменным блюдом хозяйки дома Милы. — Весь мир возмущен. Французов почему-то в антисемитизме обвиняют, хотя Ле Пен о евреях ничего и не говорил никогда. Да и ни при чём тут евреи. Два года назад мы с Татьяной были у наших друзей в Марселе — и весь город обошли в поисках настоящей французской булочки с изюмом.

— Неужели не нашли? — спрашивает Алик и обнимает жену за плечи.

— Неправильные вопросы задаешь, дорогой, — говорит Мила и, освободившись от его руки, поднимается из-за стола. — У меня там сейчас курица сгорит, а вы тут о каких-то булочках французских.

— Представь себе, не нашли, — говорю я. — Нет в Марселе больше булочек с изюмом. И блинов настоящих тоже нет. Один кускус повсюду. Нашли одно кафе, на котором было написано «Блины», так там марокканцы нам подали нечто совершенно невообразимое — лепешки какие-то из гречневой муки. Поверьте мне, в Нью-Йорке на улице выдающие себя за французов мексиканцы лучше блины делают, чем то, что нам в Марселе подавали.

— Ну и что? — говорит Вадим, отрезая толстый ломоть от куска буженины, которую Мила тоже сделала сама и тоже, как всегда, неповторимо.

— А вот и то, — говорю я. — Посмотри, мы все тут прожили по многу лет, а что мы едим? Посмотри, что у нac на столе чаще всего? Рыбка, колбаска, салатик «оливье». Пирожки всякие. Пельмени. Котлетки с картошечкой. Как любили мы это всё с детства, так и любим до сих пор.

— Я, например, суши больше люблю, чем котлеты, — говорит жена Вадима Надя.

— Это только потому, что котлеты ты готовить не yмеешь, — замечает её муж. — Ho не у всех же русских магазины под боком есть, как у тебя. Большинство в супермаркетах закупается, а потом всю неделю преспокойно это жуёт.

— Зачем же они тогда к нам на Брайтон за продуктами ездят? — спрашиваю я, но Вадим не успевает ответить.

— Все вообще из-за этой жрачки произошло, — говорит Алик и задумчиво отправляет в рот кусок буженины. — За кусок колбасы, получается, Родину продали. По «голосам» всяким нам наговорили, что на Западе колбасы этой двадцать восемь сортов, вот мы и ломанулись — где поглубже.