— Почему за кусок колбасы? Я, например, за суши Родину продала, — улыбается Надя своей вечно загадочной улыбкой. — Я суши больше люблю, чем колбасу.

— Тогда тебе надо было в Японию эмигрировать, — говорит Вадим и поворачивается к Алику. — А что плохого в жрачке? Что-то я не замечал, чтобы ты посты какие-нибудь соблюдал. Или вегетарианством увлёкся. Наворачиваешь тут… Естественно, кто хотел в Рашке с голоду подыхать? Кончилась жратва там, и свалили все, кто мог.

— А мне всё равно, что я ем, — говорит Алёна, которая одна среди нас без парочки. — «Кормить меня легко, любить — сплошное мучение». Это Хвост про меня написал. ещё в Питере. А однажды я две недели ничего не ела. Boобще ничего. У меня денег даже на метро не было, не то что на еду. И ничего — выжила. Похудела только здорово, но все утверждали, что мне это идёт.

— Вот вам и секрет всех диет, — опять улыбается Надя. — Меня одна американка давно пыталась научить: хочешь похудеть — не ешь. Всё очень просто.

— Их еду действительно лучше не есть, — говорит Алик. — Минздрав предупреждает: опасно для жизни.

— Вы дадите Лёше договорить или нет? — Мила выносит из кухни поднос с курицей и на мгновение застывает в дверном проёме.

— Да, Лёш, давай. Что ты хотел сказать? — говорит Татьяна, которая сидит рядом с Аленой, то есть прямо напротив меня. — Интересно ж всё-таки, что умный человек скажет.

— А я уже всё сказал, что хотел, — говорю я и опускаю глаза в тарелку. — Не хотят французы кускусом питаться. Хотят блины и булочки с изюмом — вот и голосуют за Ле Пена. А теперь они Сенегалу в футбол продули, и опять все удивляются. А что удивлятьсято? У них в национальной сборной французов и нет почти. Одни негры и арабы. Зачем им за Францию против своих бороться?

— Всего двадцать процентов за Ле Пена проголосовало. — Вадим порезал буженину на аккуратные кусочки и теперь методично отправляет их в рот один за другим, заедая все тем же «оливье», который сегодня у Милы действительно получился даже лучше обычного. — Двадцать процентов фашистов и маргиналов.

— Это каждый пятый — маргинал? — искренне удивляется Алик.

— Двадцать процентов электората, — говорю я, — то есть почти половина коренного населения.

— Французов то есть, — говорит Мила, уже приступившая к разрезанию курицы. — Молодец, Лёш. Здорово загнул.

— Да Лёша у нас известное дело — ума палата, — Татьяна смотрит на меня через стол и улыбается. — Палата представителей. Верхняя.

— Палата номер шесть, — говорит Алик. — Продали Родину за кусок колбасы, так хоть имейте смелость в этом признаться. He случайно ж в «Интернэшнл фуд» плакат «Жизнь удалась» над колбасным прилавком повесили.

— А буддисты считают, что кто кого ест, тот тем в следующем перерождении и будет. — Алёна достает из пачки сигарету, а Вадик, оторвавшись от бужепины, чиркает своей «зипповской» зажигалкой. — Вот мы сейчас буженину ели, значит, все потом реинкарнируемся в свиней.

— То есть по сути ничего не изменится, — говорит Алик.

— А мы сейчас эту буженинку курятиной разбавим и будем тогда полукурами-полусвинками, — говорит Вадим, которого Алёна так и заставляет до сих пор держать зажигалку перед её сигаретой. — Моя, например, таким хорошеньким поросёночком будет. Так и вижу её с пятачком и хвостиком, да ещё с крылышками цыплячьими.

Алёна наконец прикуривает.

— Мне Анна Андреевна рассказывала, что в блокаду они в Ленинграде кошек ели, — задумчиво говорит она.

В её личное знакомство с Ахматовой мало кто из нас верит, но мы уже привыкли и не обращаем внимания на то, что при сегодняшнем Алёнином сорокалетнем возрасте Анна Андреевна вряд ли могла что-нибудь ей рассказывать. А даже если и рассказывала, то Алёна тогда была грудным младенцем и все равно этих рассказов не запомнила бы. К тому же Ахматова вообще эвакуировалась в Ташкент, а Ташкент, как известно, город хлебный. Так что она там «Поэму без героя» сочиняла, а не кошатину ела.

— Я бы нашего Мурзика есть не стал, — говорю я. — Даже если афганцы переплывут на плотах Атлантический океан и весь Нью-Йорк в блокадное кольцо возьмут, а хлеб нам Блумберг по карточкам выдавать будет, я Мурзика все равно не съем.

— Это потому, что он Мурзика любит больше, чем меня, — говорит Татьяна.

— Дурацкий у вас разговор, — говорит Мила н начинаст раскладывать курицу по тарелкам. — Ёжику в полном тумане понятно, что лучше поесть, чем голодным ходить. И что лучше есть вкусно, чем дрянь всякую.

— Американцы вон для своей еды специальное название придумали — «помоечная», — говорю я. — Так и называют «junk food». И ничего, едят её всю жизнь и считают, что ничего вкуснее гамбургера двойного на свете не бывает.

— И что плохого в этом? — говорит Вадим. — Неужели лучше, как французы твои, всякими соусами белыми и лягушками объедаться?

— У меня в Союзе француженка была знакомая, — на редкость уместно вставляет Алик. — Она все удивлялась, что мы постоянно о серьёзном за столом говорим. Я у неё спросил как-то: а французы о чем говорят? Она захихикала так и отвечает: «О еде, конечно. Ну, ещё про вино иногда». А теперь и мы тут хуже лягушатников стали, только о жрачке и говорим. Американцы хоть не обсуждают гамбургеры свои — все равно они в каждом «Макдоналдсе» одинаковые. A вот где «одесская» колбаса лучше — в «Золотом ключике» или в «Интернэшнле» — это уже серьезная тема для большого разговора. Да, Лёш?

— А меня недавно пригласили в один французский ресторан, — говорит Алёна. — Как он называется, не скажу, чтобы никто не завидовал. Так вот, кавалера, который меня пригласил и целое состояние там за наш ужин выложил, всю ночь потом рвало, а у меня понос был.

— Мил, курица обалденная, — говорит Надя. — Научишь?

— У тебя все равно так не получится, — перебивает её Вадим. — Не учи ее, Мила, не надо. Бесполезное это занятие.

— Дети, не ссорьтесь, — улыбается Мила и садится на свое место рядом с Аликом. И хотя при этом она чутьчуть отодвигает свой стул от него, мне кажется, она сама не отдает себе отчета в своем почти что бессознательном движении.

На какое-то время за столом воцаряется тишина — все заняты курицей.

— Ну что, Лёшенька, скажешь нам ещё что-нибудь? — говорит наконец Татьяна. — что-нибудь умное. Как всегда.

— Давай лучше я скажу, — говорит Алик.

— Если опять про то, что мы Родину за кусок колбасы продали, то лучше не надо, — говорит Мила. — А то у нас ещё десерт впереди.

— Какой? — интересуется Надя.

— Это сюрприз, — опять улыбается Мила.

— А я вот в «Интернэшнле» вчера была, — говорит Татьяна. — Так там в очереди в колбасный отдел, прямо под плакатом этим про «удавшуюся жизнь», стоял старичок один, разглядывал колбасу их, все её двадцать восемь сортов, и повторял: «Какой мистэйк я совершил. Какой мистэйк».

— В Рашке сейчас не хуже колбаса, — говорит Вадим. — Так что «мистэйк» этот можно легко исправить. Правда, Лёш?

— Правда, — соглашаюсь я, и в этот момент я действительно в это верю.

Я люблю своих друзей. Мы знакомы уже много лет и знаем друг друга досконально, до мелочей. Я знаю, что Алик любит Милу, а она его — нет. Я знаю, что Вадим и Надя — идеальная пара, потому что они никогда не ссорятся и у них вообще все хорошо. Я знаю, что у Алены своя, очень странная временами, жизнь и что она придумывает про себя такие вещи, в которые никто, кроме неё, все равно не верит. Может, она и сама тоже в них не очень верит или, по крайне мере, сомневается иногда, что все действительно было так, как она нам рассказывает.

Я знаю, что нам чаще всего хорошо вместе — иначе зачем, Спрашивается, мы стали бы с такой завидной регулярностью встречаться и вести эти бессмысленные разговоры о том, чего изменить мы все равно не можем. Или не хотим.

На десерт у Родзянских в тот вечер, кстати, был «наполеон». Домашний. Мила сама сделала. Как всегда, очень вкусный. Лучше, чем в Париже. А когда мы с Татьяной вернулись домой, Мурзик мирно спал на кухне.