— Где оно теперь, это знамя? — говорю я. — И где они, эти победы?
— Там же, где и были, — говорит Юрий Андреевич. — Никуда не делись и деться не могут. Что бы ни говорили сейчас о них, что бы ни писали, всё равно побед этих никому уже отменить не удастся. Вот ещё Исаковского послушайте. Самая трагичная у него.
«Враги сожгли родную хату, — начинается новая песня, — сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою? Пошёл солдат в глубоком горе на перекресток двух дорог, нашел солдат в широком поле травой заросший бугорок. Стоит солдат — и словно комья застряли в горле у него. Сказал солдат: «Встречай, Прасковья, героя-мужа своего. Готовь для гостя угощенье, накрой в избе широкий стол, — свой день, свой праздник возвращенья к тебе я праздновать пришёл…» Никто солдату не ответил, никто его не повстречал, и только тёплый летний ветер траву могильную качал. Вздохнул солдат, ремень поправил, раскрыл мешок походный свой, бутылку горькую поставил на серый камень гробовой. «Не осуждай меня, Прасковья, что я пришел к тебе такой: хотел я выпить за здоровье, а должен пить за упокой. Сойдутся вновь друзья, подружки, но не сойтись вовеки нам…» И пил солдат из медной кружки вино с печалью пополам. Он пил — солдат, слуга народа, и с болью в сердце говорил: «Я шел к тебе четыре года, я три державы покорил...» Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд, и на груди его светилась медаль за город Будапешт».
— Ну что, не замучил я вас военными песнями? — говорит Юрий Андреевич. — Давайте лирику опять послушаем.
Он меняет диск на проигрывателе.
— Опять Исаковский, — говорит он, и нежнейшая мелодия заполняет его крошечную квартиру на Оушен-Парквей.
«Снова замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Только слышно — на улице где-то одинокая бродит гармонь. То пойдет за поля, за ворота, то обратно вернется опять, словно ищет в потёмках кого-то и не может никак отыскать. Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет облетает густой… Ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой. Может, радость твоя недалёко, да не знает, её ли ты ждешь… Что ж ты бродишь всю ночь одиноко? Что ж ты девушкам спать не даёшь?»
— А вот сейчас моя самая любимая будет, — говорит Юрий Андреевич. — Из невоенных, конечно. Ничего красивее никогда не слышал.
«До встречи с тобою в час тихий заката, — поет пластинка, — был парень я — просто огонь. Ты только одна, ты одна виновата, что вдруг загрустила гармонь. Весенние ветры умчались куда-то, но ты не спеши, подожди… Ты только одна, ты одна виновата, что так неспокойно в груди. Вдали за рекою гуляют ребята — веселье идет на лугу. Ты только одна, ты одна виновата, что с ними гулять не могу. В колхозном посёлке, большом и богатом, немало хороших девчат. Ты только одна, ты одна виновата, что я до сих пор не женат».
— Грустное это всё что-то, — говорю я. — А до Нового года, между прочим, двадцать минут осталось.
— Сейчас будет весёлое, — говорит Юрий Андреевич. — Вы её все знаете, конечно, но она у меня тут в уникальной записи. С куплетом, который в последнее время никогда не исполнялся уже. Ну, сами услышите сейчас.
Из проигрывателя доносится действительно довольно жизнерадостный марш, и я сразу же узнаю его.
«Я по свету немало хаживал, — поёт высокий женский голос, от которого я чувствую, как у меня буквально замирает сердце, — жил в землянках, в окопах, в тайге, похоронен был дважды заживо, знал разлуку, любил в тоске. Но Москвою привык я гордиться и везде повторяю слова: дорогая моя столица, золотая моя Москва!»
— Дорогая моя столица, золотая моя Москва! — поём мы всё вместе хором.
«Я люблю подмосковные рощи, — продолжает женский голос, — и мосты над твоею рекой. Я люблю твою Красную площадь и кремлёвских курантов бой. В городах и далеких станицах о тебе не умолкнет молва, дорогая моя столица, золотая моя Москва!
В следующем куплете голос меняется, в нём уже звучит что-то совершенно иное.
«Мы запомним суровую осень, скрежет танков и отблеск штыков, и в сердцах будут жить двадцать восемь самых храбрых твоих сынов. И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва!»
— Дорогая моя столица, золотая моя Москва! — поём мы все.
— Вот этот куплет, который они выбросили, — говорит Юрий Андреевич. — Лужкову бы его сейчас послушать.
«Над Москвою знамёна славы, торжествует победу Haрод. Здравствуй, город Великой державы, где любимый наш Сталин живёт. Будем вечно тобою гордиться, будет жить твоя слава в веках, дорогая моя столица, золотая моя Москва!»
— Дорогая моя столица, золотая моя Москва! — уже не поём, а буквально орём мы.
— Ну, и ещё Исаковского одну, — говорит Юрий Андреевич. — Последнюю.
«Летят перелётные птицы, — поёт проигрыватель, — в осенней дали голубой, летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой. А я остаюся с тобою, родная навеки страна! Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна. Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке, и не было горше печали, чем жить от тебя вдалеке. Немало я дум передумал с друзьями в далеком краю, и не было большего долга, чем выполнить волю твою… Летят перелетные птицы ушедшее лето искать. Летят они в жаркие страны, а я не хочу улетать. А я остаюся с тобою, родная моя сторона! Не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна».
— Да, — говорит Илья. — Сильно сказано. На века.
— Oй! — говорит Нина. — Новый год через три минуты. Что делать будем?
— Извините, шампанского нет, — говорит Юрий Андреевич.
— У нас есть, — говорит Татьяна. — «Советское». Специально берегли. Думали в «Эдеме» выпить. Там ведь тaкого не дают.
Я достаю из моей сумки бутылку шампанского и, начиная открывать её, говорю:
— Включите телевизор, пожалуйста. Там сейчас будут показывать, как на Таймссквер стеклянный шар падает.
— Не надо телевизора, — говорит Юрий Андреевич. — Я вам сейчас поставлю то, что у нас всегда на Новый год играли. Только время точное нужно.
Пробка вылетает из бутылки с громким хлопком, и я пытаюсь налить шампанское в рюмки. Другой посуды поблизости не видно.
— У меня абсолютно точные часы, — говорит Илья. — Десять секунд осталось.
— Девять, — начинаем хором считать мы. — Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Одип!
В этот момент Юрий Апдреевич включает проигрыватель, и оттуда звучит музыка, от которой у меня с детства мурашки бегут по спине.
— Тоже старая запись, — говорит Юрий Андреевич. — С настоящими ещё словами.
С детства эта музыка так на меня действует. Она — как поступь великанов. Как биение их сердец. Музыка их великого времени и их великой победы. И даже сейчас, когда я прекрасно понимаю, что нет ничего этого больше и, скорее всего, никогда больше не будет, всё равно мурашки по спине и слезы на глазах. Потому что, хоть и изменилось всё безвозвратно, но прав Юрий Андреевич — это было, было, было, и, сколько б ни злобствовали все вокруг, этого им уже никогда не отменить.
«Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь, — вступает хор. — Да здравствует созданный волей народов единый, могучий Советский Союз!»
Мы сдвигаем наши рюмки, а хор неумолимо поёт:
«Славься, Отечество наше свободное, дружбы народов надёжный оплот! Знамя советское, знамя народное пусть от победы к победе ведёт!»
— С Новым годом! — кричим мы и пьем шампанское. — С Новым годом!
«Славься, Отечество наше свободное, — поёт хор, — дружбы народов надёжный оплот! Знамя советское, знамя народное нусть от победы к победе ведёт!»
Примечания
1
Неудачник. От англ. loose - проигрывать.
2
От англ. WASP, White Anglo-Saxon Protestant - «истинный американец»
3
Board-walk (англ.) - дощатый настил для прогулок на пляже.
4
От англ. mortgage — закладная
5
Патриотическая песня (композитор Ирвииг Берлин), издавна ставшая неофициальным гимном США.
