— Видно, что ты не такая, как все. Необычная.

— В каком смысле?

— Во всех. Видно, что в тебе загадка есть, которую никто ещё не смог разгадать.

— Это у тебя стандартная pickup line такая? И что, работает?

— Нет, не pickup line. Я серьёзно.

— И я тоже.

— А кто это рядом с тобой? Брат, я надеюсь.

— Нет, жених.

— Жалко. Ты его любишь?

— Тебе не кажется, что ты задаешь слишком личные вопросы?

— Значит, не любишь.

— С чего ты взял?

— Догадался. А что ты любишь?

— Музыку люблю.

— Какую?

— Разную. А ты?

— И я тоже разную. Рок люблю.

— Русский или американский?

— Русский. А ты, наверное, кого-нибудь вроде Билли Холлидей предпочитаешь.

— Это вопрос? Ты вопросительного знака в конце фразы не поставил.

— Нет, не вопрос. Потому и не поставил.

— А как ты догадался?

— Вот так. «Good morning, heartache» — знаешь такую песню?

— Да.

— А ты любила когда-нибудь?

— Ты опять личные вопросы задаешь?

— Ты права. Глупый вопрос. Конечно, любила. А где он сейчас?

— Кто?

— Тот, которого ты любила?

— Я моего жениха люблю.

— :)

— Что здесь смешного?

— Ничего. Просто не верю.

— Почему?

— Потому.

— Ну и как хочешь.

— Знаешь, Даша, — появляется в окошечке после некоторого перерыва, — я тебя очень давно искал. Очень давно. И это хорошо, что я тебя нашел, как ты считаешь?

— Никак не считаю. У меня в школе по арифметике «тройка» была. А почему это хорошо?

— Я думаю, что смогу разгадать твою загадку.

Пока Даша думает, что ответить, в окошечке возникает новая фраза:

— Я тебе напишу ещё. Не бойся ничего.

— А чего я должна бояться? — начинает печатать Даша, но окошко показывает, что её собеседник уже вышел из ICQ.

Даша откидывается на спинку кресла и резким движением выключает компьютер.

НАЗАД — В ШКОЛУ

— Апчхи, — говорит Алик. — Апчхи, апчхи, апчхи.

Это его реакция на моё сообщение о том, что в связи с воцарившейся безработицей я решил вернуться к моей основной специальности и устроиться в школу учителем. Собственно говоря, специальность эту я выбрал когда-то в молодости по чистому недоразумению, так как детей не выношу и боюсь с детства, да и диплома об окончании МГПИ имени Ленина я тоже, признаться, не получил, поскольку выгнали меня оттуда за безобразное поведение и тотальную неуспеваемость, по всем дисциплинам — особенно тем, которые так илн иначе были связаны с педагогикой.

Каплей, переполнившей терпение деканата, была моя практика в пионерском лагере, где я сразу же после завтрака запирался в своей комнате и делал вид, что умер, — сначала до обеда, а потом и до ужина. С порученным мне отрядом я договорился следующим образом: они не выходят за территорию лагеря и регулярно являются на все линейки, а я за это позволяю им целыми днями предаваться их любимому занятию — копошиться в огромной луже, которая находилась у нас прямо за столовой. Подходить к этому главному лагерному аттракциону дирекция категорически запрещала, и поэтому мое разрешение имело особую ценность. Правда, один раз, когда меня вконец уже замучила совесть, я решил вывести детей на природу. Закончилось это плачевно. Стоило нам углубиться в лес, как весь мой отряд, состоявший из мальчиков и девочек лет 12—13, моментально разбежался. Мне удалось поймать только барабанщика, которого я ремнём привязал к какому-то дереву на поляне и заставил изо всех сил колотить палочками на манер виденного мною в раннем детстве зайца из Уголка Дурова. Мои попытки собрать остальных успехом не увенчались. Пойманных я отводил к барабанщику, но, как только я уходил на поиски оставшихся, найденные ранее тут же снова бросались врассыпную. Так бы и поели нас всех серые волки, если бы дети сами не вернулись на звук барабана ближе к вечеру. Проголодались, наверное. Больше я таких попыток не предпринимал, и весь мой педагогический опыт этим казусом так и ограничился. Вирочем, всё это совершенно отдельная история, и Алику я её рассказывать не собираюсь.

— Должен же я в конце концов сделать что-нибудь общественно полезное, — говорю я. — Посеять, как говорится, что-нибудь если и не вечное, то хотя бы разумное и доброе.

— Разумное особенно хорошо у тебя должно получиться, — говорит Татьяна.

— Должен, — пропускает её реплику мимо ушей Алик. — Но ты не представляешь себе, что такое сегодняшняя американская школа. Если ты думаешь, что она хотя бы отдалённо напоминает те учебные заведения, в которых некогда учились мы, тебя ждёт большой сюрприз.

— В каком смысле? — говорю я.

— Сам увидишь, — говорит Алик. — Я тебе только один пример приведу. Когда мы только приехали, нашему малому семь лет было. Ну, ты сам знаешь, он мальчик замкнутый, необщительный, и мы очень беспокоились, как эта эмиграция на нём скажется. Поэтому постарались его в хорошую школу устроить — большая иешива[10] нa Шипсхед-бэй, знаешь?

— Знаю, — говорю я.

— Так вот, он в первый день пришел оттуда и спрашивает у Милки: «Мама, а что такое ступид?» Ты сам-то хоть, надеюсь, не в иешиву устроился?

— Нет, конечно, — говорю я. — Ты что?

— Ну и то хорошо, — говорит Алик. — Мы его забрали оттуда, естественно, но и потом всё равно проблемы были. В какой-то момент директриса тамошняя вызвала меня и говорит: «A вы не думаете, что вашему мальчику надо бы побольше смотреть телевизор?» Представляешь? Я просто рассвирепел и отвечаю: «А вы не думаете, что это другим мальчикам надо бы смотреть телевизор поменьше?» Так что ситуация в здешних школах особая. Пограничная, как сказал бы Сартр. И всё равно я не совсем понимаю, как тебя туда взяли. Вернее, совсем не понимаю.

— Повезло, — говорю я. — С учителями совсем худо в городе. Не хватает их катастрофически. Вот и берут всех со степенью бакалавра. A мои три курса МГПИ как раз на бакалавра тянут. Правда, заставили пообещать, что я в самое ближайшее время на магистра сдам. Ho кто решает, какое время ближайшее, — непонятно.

— И что ты этим несчастным детям преподавать будешь? — говорит Алик.

— Очень интересный предмет, — говорю я. — «Russian Studies» называется. «Русские штудии» по-нашему. Район-то у нас сам знаешь какой. Вот и решили они русскоязычной общине наконец потрафить. А там по курсу всё: и язык, и литература, и история.

— То есть как раз всё те науки, в которых ты являешься особенно крупным специалистом, — говорит Татьяна. — Большое дерзновение имеешь.

— Я знаю, — говорю я. — Я и сам тут недавно подумал, что уже сороковник разменял, а жить толком не научился. Страшно, конечно, но что же делать — теперь других пойду учить. Зарплата там нормальная, все страховки, два месяца отпуска летом.

— А правду говорят, здесь учиться легче? — говорит Саша.

— Конечно, легче, — говорит Надюхина дочка Катя — она, как выяснилось, так же как и Сашка, в моем классе будет. — На дом задают много, но всё ерунду такую.

— Что вы последнее по литературе проходили? — говорю я.

— «Гекльберри Финна», — говорит Катя.

— В одиннадцатом классе? — удивляется Татьяна.

— Да, — отвечает за дочку Надя. — Причем в адантированном варианте. А что задавали в связи с этим — Кать, расскажи.

— Ну, картиику нарисовать какую-нибудь, — говорит Катя. — Проиллюстрировать какую-нибудь сцену.

— Кошмар, — говорит Татьяна. — Ужас.

— Почему кошмар? — говорю я. — Книжка-то хорошая. Про дружбу между представителями разных рас, а это очень актуально сегодня…

— Вот поэтому-то всё и пытаются детей по каким-нибудь кружкам пристроить, — резко перебивает меня Надя, бросив в мою сторону быстрый и какой-то непонятный взгляд. — Музыка, рисование, шахматы. Репетиторов нанимают по всем предметам. Всё что угодно, лишь бы не ограничиваться школой. Иначе ведь вырастет ребенок дебилом.

— Не выдумывай, — говорю я. — все вон школы заканчивают, в институты нормальные поступают, работают потом. Никаких катастроф я не наблюдаю.