Барри и Марла — миллионеры. Вместе они уже больше двадцати лет, но официально ещё не расписаны и называют друг друга «бойфренд» и «гелфренд» соответственно. Опи живут с двумя толстыми гладкими кошками на последпем этаже принадлежащего Барри и его партнеру дома в Ист-Виллидже. Их квартира — это вытянутое кишкой помещение с одним-единственным крошечным оконцем, в которое свет проникает только в самые безоблачные дни, да и то в течение часов полутора-двух — не больше. В результате Марла, которая болыную часть времени проводит перед экраном компьютера, практически ослепла иа одип глаз, но всё равно продолжает исправно платить Барри свою долю от рыночной стоимости их жилья: полторы тысячи в месяц, что, учитывая престижность района, в котором расположен их дом, не так уж и много. Оплату всех коммунальных услуг они делят пополам, а питаются раздельно, чтобы, как говорит Барри, не создавать лишних конфликтных ситуаций, если он, например, хочет на ужин бутерброд с ветчиной и жареную картошку, а Марла — китайский рис с овощами. Когда они идут в кино, каждый, естественно, платит за себя сам, но бывает это редко, потому что Барри считает, что дешевле брать фильмы напрокат, когда они выходят па видео.

Совместно они владеют ещё несколькими домами в Бруклине, а также в Мичигане, откуда Марла родом, и ещё почему-то в Индиане. Барри — большой специалист по всем вопросам, прямо или косвенно связанным с денежными знаками или любыми их эквивалентами, и когда у меня была своя компания, он считал сй налоги. Собственно говоря, это в одном из его бруклинских домов я и снял квартиру для Ильи.

Итак, Марла звонит за три дня до нашего общего с ней дня рождения и предлагает отметить его походом на концерт классической музыки. Концерт состоится нa пришвартованной где-то на севере Бруклина барже, а исполняться будут произведения одного из величайших композиторов всех времен и народов — Юхана (Яна) Юлиуса Кристиана Сибелиуса. Билеты на него, естественно, бесплатные, но заказывать их надо заранее.

— Знаешь, у нас как-то нет настроения ничего праздновать, — говорит ей Татьяна. — Нам просто нравится тихонечко сидеть в нашем углу и никого не трогать.

— Это звучит очень депрессивно, — говорит Марла и просит позвать к телефону меня.

— Сколько можно терпеть это безобразие? — говорит она, когда я беру трубку. — Вы прямо в каких-то фанатиков религиозных превращаетесь.

— При чём тут вопросы веры? — говорю я.

— Я считаю себя очень духовным человеком, — говорит Марла, — но я не собираюсь иметь ничего общего ни с какой формой организованной религии.

— О’кей, — говорю я. — Никаких проблем.

— Нет, есть проблемы, — говорит Марла. — У вас постоянно какие-то религиозные ритуалы. Большую часть времени вы поститесь. То вы этого не можете есть, то того. То вам в церковь надо идти, то молиться. А где же развлечения? Я хочу развлечений!

— Замечательно, — говорю я. — Почему бы вам тогда не приехать к нам на Брайтон? Мы можем пойти в хороший русский ресторан на бордвоке и неплохо там поесть. Это нас всех развлечет.

— Я ненавижу русскую еду — она такая жирная, но я поговорю с Барри, — говорит Марла и вешает трубку.

Собственно говоря, именно на это я и рассчитывал, втайне надеясь, что Барри ни за что не согласится ехать в такую даль ради какого-то неизвестного ему ресторана.

Раньше он уже неоднократно выручал нас в похожих ситуациях, но на этот раз моим надеждам оправдаться не суждено. Что именно произошло между Марлой и Барри и как ей удалось его уговорить, остается для меня тайной, но в результате мы сидим в «Зимнем саду» и с увлечением разглядываем меню. Барри, в лучших традициях своего народа, читает его справа налево и в итоге заказывает самую дорогую закуску — запечённое крабье мясо — и самое дорогое второе — оленину. Он ещё не знает, что я решил заплатить за всех, но в принципе, даже если пополам счёт делить, то всё равно выгоднее брать то, что подороже, потому что, во-первых, получится, что никто тебя не объел, а во-вторых, часть твоего обеда оплатит тот, кто заказал себе более дешёвое блюдо. Барри мне этого так внятно никогда не излагал, но я уже достаточно давно его знаю, чтобы и без всяких слов догадаться.

Итак, Барри берёт запеченных крабов и оленину; Марла, которая выглядит как узница концлагеря, но всё равно следит за количеством поглощаемых ею калорий с чисто религиозным рвением, — салат из огурцов и помидоров с оливковым маслом и младенца осьминога с морскими водорослями; я — улиток в чесночном соусе и телячью отбивную с картошкой; а Татьяна — тоже улиток и креветок под белым соусом. К этому нам приносят бутылку белого вина и газированную воду не из холодильника, как я и просил. Поскольку я заказал её официантке по-русски, Барри, увидев бутылочку газировки, делает страшные глаза и спрашивает меня решительным голосом готового на всё человека:

— Мы это заказывали?

— Да, — говорю я, и он успокаивается, уверенный в том, что его не обманули.

Поначалу разговор вертится вокруг политики. Барри и Марла — оба убежденные демократы, причем настолько, что много лет тому назад Барри как-то сказал мне: «Я не понимаю, почему ВИЧ-инфицированные люди не поедут в Вашингтон и не покусают там Ньюта Гингрича и его единомышленников». Ньют Гингрич уже давно не популярен, и поэтому теперь гнев Барри полностью сконцентрирован на Буше.

— Поначалу я думал, что Буш — это консерватор, который выдает себя за умеренного политика, — говорит он. — Потом я считал, что он умеренный политик, который выдает себя за консерватора. А теперь я наконец понял, что он из себя представляет: ничего.

Меня всегда восхищало умение Барри говорить остроумными афоризмами, и я смеюсь.

— Особенно мне нравится в республиканцах то, — продолжает Барри, — что они так трогательно откровенны. Они ничего не скрывают и даже не пытаются делать вид, что они тоже люди. Они открыто говорят: «Мы пришли в Белый дом для того, чтобы обокрасть вас, ограбить всё население и сделать наших богатых друзей ещё богаче».

— Вы видели последний номер журнала «Оньон»? — говорю я исключительно для того, чтобы поддержать разговор, так как сам я большой разницы между республиканцами и демократами давно уже не вижу. — Там главный заголовок смешной был. «Буш об экономике: Убрать Саддама».

— Саддам — чудовище, — говорит Барри. — Его надо остановить.

Тут нам приносят закуски, и разговор на некоторое время замирает, а возобновившись, переходит на гораздо более близкую всем нам тему.

— Нелегальным иммигрантам не должны предоставлять никаких медицинских услуг в штате Нью-Йорк, — говорит Барри, вычищая со своей тарелки остатки крабьего мяса.

— А что будет, если завтра люди начнут умирать прямо на пороге твоего дома? — говорю я.

— Ничего страшного, — говорит Барри. — Я не возражаю. Если какой-нибудь один иммигрант помрёт на пороге мосго дома, может быть, другой дважды подумает, перед тем как ехать сюда. Может быть, он вместо этого поедет в Нью-Джерси.

— Но их же нарочно впускают в Америку, — говорю я. — Потому что кто-то должен работать на всех этих низкооплачиваемых работах, и, судя по всему, это будем не мы с тобой.

— Мне по барабану, — говорит Барри. —Я только одно знаю наверняка: ни одного цента из моих налоговых отчислений не пойдёт на оплату их здравоохранения, и если ты приезжаешь в Нью-Йорк в качестве нелегала, готовься к тому, что тебе придется умереть на улице.

В этот момент официантка приносит нам второе, и я решаю воспользоваться этим, чтобы сменить тему разговора.

— Как бизнес продвигается? — спрашиваю я у Барри.

— Отлично, — говорнт он. — Ты же знаешь мой девиз: меня никому нae…aть не удастся. Это никому не удавалось в прошлом, и никому не удастся в будущем. Я свято придерживаюсь этого принципа, и бизнес идёт просто замечательно.

— Но тебе же приходится иметь дело с таким количеством жильцов, — говорю я. — Разве у них нет проблем?

— Конечно, есть, — говорит Барри. — Но это их проблемы, а не мои. Я потратил кучу денег на очень дорогого юриста, и он составил для меня договор, который все мои жильцы обязаны подписать, прежде чем я позволяю им переехать в один из моих домов. Это совершенно замечательный договор, потому что, по его условиям, каждый раз, когда кто-то из жильцов звонит мне и говорит, что в квартире что-то сломалось и надо бы это починить, я говорю: «Конечно надо, но это буду делать не я!»