— Ну и что? — говорит Игорь. — У тебя учёба, у других — ещё что-то. Куда ни придёшь, с кем ни заговоришь — только бабки, бабки, бабки, бабки одни. Все разговоры — кто сколько получает, что за сколько купили, за сколько продали, сколько сэкономили, кого на сколько кинули. Тебе не надоело ещё, нет?

— Какая разница? — говорит Артём. — Кто нас вообще спрашивает, правится нам или не особепно? Ну, допустим, надоело, но разве от этого изменится что? Или меня в Колумбийский университет бесплатно учиться возьмут?

— Колумбийский университет — это круто, — говорит Игорь. — А я вон залог, который за меня эти два ханурика внесли, никак отбить не могу.

— Какие ханурики?

— Ну, знаешь, ходит тут по Брайтону лысый дядька такой, в черном прикиде и с бородой лохматой чуть ли не до пупка, — говорит Игорь. — Он мужику, у которого я комнату снимаю, то ли брат троюродный, то ли сват какой-то. Хрен их там разберет. И друган у него ещё есть — алкаш запойный, от которого баба к америкосу убежала. Короче, они скинулись тогда, внесли за меня полтонны баксов, потому что без этого мне тачку не давали. А я до сих пор им вернуть не моту.

— Чего так много они с тебя слупили? — говорит Артём. — Обычно триста — триста пятьдесят баксов залог.

— Ну, сказали, что я, типа, только приехал. Никто меня не знает.

— Тебя же Додик порекомендовал, — говорит Артём.

— Ну да, — говорит Игорь. — Только им ведь по тамтаму. Ладно. Поедем покатаемся ещё. Я ещё вообще сегодня ничего не накатал. Ну, разве на чебуреки, так я их уже съел.

— Не надо, Игорёк, я понял.

— Ты о чем?

— Ну, понял я, что те три сотни, которые ты у меня ещё неделю назад на два дня попросил, ты мне сегодня тоже не вернешь.

— Да я не к этому.

— А к чему? Просто так философствуешь, как тебе разговоры про бабки надоели? Дядек каких-то приплёл. Меня колышет, сколько кому ты ещё должен?

— Зря ты. Я правда не к этому.

— Ну, не к этому, тогда давай рассчитаемся сейчас и забудем, о’кей?

— Слушай, я же их у тебя не просто так просил. Мне действительно нужно было. Штучку одну прикупить. Оказия хорошая была. Не хотелось упускать.

— Прикупил?

— Прикупил.

— А я теперь что предкам моим скажу? Что они в этом месяце от уплаты ренты освобождаются? А вдруг этот пидор правда меня выпрет?

— Я тебе до конца месяца отдам.

— Каким образом? Нарисуешь?

— Ну чего ты нервничаешь так? Я же сказал отдам — значит, отдам.

— Я не нервничаю. Мне нервничать нечего. Главное, чтобы ты не занервничал.

— Пугаешь? — говорит Игорь уже гораздо менее дружелюбным голосом. — Не люблю я, когда меня пугают. С детства не люблю.

— Нет, Игорёк, — говорит Артём, поднимаясь изза стола, чтобы таким образом оказаться выше попрежне му сидящего Игоря. При этом он очень старается звучать решительно и угрожающе, но получается это у него неважно. — Что я, мама твоя, тебя пугать? Просто для тебя же лучше будет, если ты мне эти три сотни как можно скорее вернешь.

— А то что? — говорит Игорь. — Что будет, если не верну? Покусаешь меня?

— Мальчики, — говорит проходящая мимо их столика уборщица, — на улицу идите отношения выяснять.

— А мы уже выяснили всё, — огрызается Артём и опять поворачивается к Игорю. — Два дня тебе ещё даю. Два дня, а потом продам твой долг пацанам, которые просить не будут.

— Упырям, что ли? — с усмешкой говорит Игорь.

— Увидишь, — говорит Артём. — Мало не покажется.

...— Удивляешь ты меня, — говорит Татьяна, когда за ужином я рассказываю ей о том, что произошло со мной сегодня в школе. — Взрослый мальчик уже вроде бы, а слушаешь такую чушь. И других ещё соблазняешь.

— Эминем — не чушь, — говорю я. — Он — несчастная душа, которая страдает от несправедливостей этого мира. К тому же он честно стремится к правде, а такая честность многого стоит. Помнишь, как он в одной песне говорит: «Everybody says I should be positive. How am I supposed to be positive If I don’t see shit positive?» ("все говорят, что я должен быть оптимистом. Ho как я могу быть оптимистом, если я не вижу всё это дерьмо в оптимистическом ключе?") Это же как будто про меня написано.

— Да, он сам, может, и стремится к правде, а подросток наслушается его песен и пристрелит подружку свою беременную, — говорит Татьяна. — Или с собой покончит. А самое главное — это то, что его дикие ритмы забивают мозг. Они потом целыми днями так в голове и крутятся. И создают у тебя такое впечатление, что ты супермен. Что ты всё можешь и что тебе всё позволено.

— У меня они ничего такого не создают, — говорю я.

— Обязательно создают, — говорит Татьяна. — Ты ведь сам не замечаешь, как у тебя и голос меняется, и вообще вся манера поведения. Наслушаешься этого Эминема — сам такой же агрессивный становишься. Противно смотреть.

— У меня очень низкий запас энергии, — говорю я. — На нуле почти. Я и так еле ноги таскаю. А Эминем помогает мне подзарядиться. «То get through the day», как aмeриканцы говорят. И потом, ты же знаешь, какой у меня эклектичный вкус. То, что мне Эминем нравится, вовсе не означает, что я разлюбил Чайковского или, например, Шуберта.

— Ну да, — говорит Татьяна. — Это мне напоминает мужа, который объясняет своей супруге, что он иногда ходит в публичный дом, но ничего страшного в этом нет, потому что общение с проститутками не означает, что у него болыше нет никаких чувств к жене.

— Я взрослый человек, у меня сложившиеся вкусы, — говорю я. — И они не изменятся от того, что я на какие-нибудь песенки подсел. Сегодня одни, завтра — другие. Что в этом страшного? Уже сколько раз так было… Может, подросткам, у которых вкус ещё не сформировался, действительно не стоит Эминемом увлекаться, но мне он никакого вреда причинить не может.

— А это всё равно, как если бы тот же муж своей жене сказал: «Я уже взрослый. Мне можно по публичным домам ходить. Вот подростку, который ещё не любил никого по-настоящему и не знает цену истинной любви, действительно в борделе делать нечего. А мне это не повредит. Даже, может, расширит мой эклектический вкус». В общем, я категорически запрещаю тебе слушать эти песни.

— Ну, знаешь, — говорю я, — это уже слишком. Как ты можешь разрешать мне что-то или запрещать? Мне что, два года?

— Не кричи на меня, — говорит Татьяна.

— А я и не кричу, — говорю я, как мне кажется, совершенно спокойно.

— Нет, кричишь, — говорит Татьяна. — Кричишь и сам не слышишь.

— Прекрасно я всё слышу, — говорю я. — Но мне надоело, что ты меня постоянно критикуешь и контролируешь. Что бы я ни сделал — всё не так. И музыка не та мне нравится, и книги я не те читаю, и дружу не с тем, с кем надо. Сколько это всё будет продолжаться?

— Как тебе не стыдно? — говорит Татьяна. — Перестань на меня кричать.

— Я не кричу, — говорю я.

— Нет, кричишь. А я тебе ничего не сделала, чтобы ты на меня кричал, — говорит Татьяна. Голос у нее начинает дрожать, а по щекам уже катятся слезы.

…Пассажиры на заднем сиденье сменяют друг друга нескончаемой чередой, но никто и ничто не может помешать думать о своём. О том, о чём всегда думать и приятно, и страшно одновременно. «Как ты могла так поступить? Как ты смогла? Как ты вообще можешь жить без меня? Это ведь не так всё должно было быть. Мы же совсем не так с тобой договаривались. Это с другими такие вещи сплошь и рядом происходят — но не с нами же. Не с нами».

Пожилая женщина — сын её с семьей переехал с Брайтона в Бей-Ридж, а машины у них нет, вернее, есть, но в ремонте, а внуков повидать хочется.

Дама средних лет, но ещё красивая. С покупками. Сумки еле в багажник уместились.

Две ездки в Кеннеди. Одна в Ла Гуардиа. Ещё одна в Ньюарк. Поначалу вроде выгодно кажется. Не пятёрка какая-нибудь, не трюльник, а сразу долларов двадцать— тридцать. Но если на затраты времени пересчитать, то всё наоборот получается. Обратно чаще всего пустой едешь, а в пробку попадёшь — вообще забудь. На мелочовке вдвое больше за тот же срок заработать можно.