Прямо передо мной возвышался белоснежный борт теплохода. На белой краске горели бронзовые окошки — иллюминаторы. Теплоход назывался «Михаил Светлов» и готовился к отплытию, кажется в Одессу.

Грянула торжественная музыка. Убрали трап. Тонкие стальные концы шлёпнулись в воду. Белый борт медленно пополз вдоль причала.

Кто-то схватил меня за плечо.

— Ты чего чаек считаешь? — позади меня стоял Эдик. — Пошли скорей, нас ждут!

Уверено рассекая толпу, он повёл меня вдоль причала. В самом конце пристани стояла маленькая, выкрашенная в грязно-синий цвет… не знаю, как обозначить эту дряхлую посудину. Баркас? Яхта? Шхуна? В морской терминологии я не силен. На носу посудины белыми буквами было написано название: Гита. На палубе стояло несколько человек и следили за нашим приближением. Мельком поздоровались. Эдик, прощаясь, хлопнул меня по плечу и велел ждать вестей.

Шагнув через борт, я очутился на палубе и тут же всё пришло в движение. Бородатый увалень в драной тельняшке отвязал конец, оттолкнул багром нос «шхуны». Затарахтел мотор. Спустя десять минут «Гита», вышла из бухты. Тут же её начало качать. Только бы не было шторма! — с тревогой думал я. — Этому корыту не понадобится девятый вал, чтобы перевернуться. Ах, зачем я согласился на такую авантюру?

С тоской оглядел палубу: всего одна шлюпка. Она лежала у борта, коротенькая и мелкая, как лоханка для стирки белья. Как спасаться в случае чего? Удивительно, что шхуна ещё держится на воде!

Берег, такой милый и твердый, уходил всё дальше и дальше.

Знакомиться со мной никто не спешил. Все занимались своими делами, на меня не обращали внимания. Вся команда — три человека.

Капитан толстый, волосатый с трубкой в зубах. Он стоял за рулём в одних штанах, потрёпанной фуражке и до сих пор не сказал ни слова. Сразу было видно — морской волк. Похоже всю жизнь водил океанские пароходы. Плыть на такой букашке для него пустяк, граничащий с оскорблением. Что тут скажешь?

Моторист сидел в машине. Какой-то невзрачный тип в грязном комбезе. Его я толком и не разглядел.

Третий, тот самый бородатый увалень, видимо был на подхвате — подай принеси. Его я мысленно окрестил: матрос Лом.

Ветер, меж тем, крепчал.

Сначала волны были мелкие, как на стиральной доске, потом они становились все круче и длиннее и, наконец, стали черт знает какими большими и страшными.

К горлу у меня подступил комок. Я опрометью бросился к борту и блеванул в мрачное море.

Тут бородатый матрос Лом, видимо опасаясь, что пассажир выпадет за борт, наконец проявил ко мне участие и отвел в каюту.

Потом я лежал в каюте на шконке, изредка пил воду с лимоном и тихо страдал. Лоб был в испарине. Руки болтались, как чужие. Во рту вкус, будто я полчаса сосал медную дверную ручку.

Мы шли вперёд, к Сухуму.

За пару часов до Сухуми волнение неожиданно закончилось, так что при заходе в порт, я был уже совершенно выздоровевшим.

То ли в пику тбилисскому начальству хозяевам, то ли заискивая перед московским, здешнее руководство решило воздвигнуть памятник местному князьку, некогда отторгнувшему Абхазию от Турции и присоединившемуся к России. Поставить задумали в виде орла, расправившего крылья и нацелившего хищный клюв в сторону турецкого берега. В последний момент выяснилось, что князь-патриот оказался отъявленным бандитом. Вместо орла на уже отведенном месте установили универсальный символ — монумент комсомольцам, павшим в борьбе за советскую власть. Какие-такие комсомольцы пали, уж явно не абхазские. Местные абреки до последнего сопротивлялись приходу Совдепии.

Когда мы причалили, уже темнело. На берегу нас встретили, какие-то подозрительные типы с бандитскими рожами. Опять поднялась суета — типы сноровисто принялись выгружать из трюма какие-то мешки. Время от времени они на меня косились и гнусные хари озарялись усмешками. Не нравилось мне это, потная рука сжимала в кармане пистолетик с иголками.

Матрос Лом (кажется, он и был корефаном Эдика, настоящего его имени я так и не узнал) отвел меня в сторонку и показал в сторону порта. Иди, мол, с богом дорогой товарищ, а то, как бы чего не вышло.

Не заставляя себя упрашивать, я подхватил чемоданы с добром и поспешил к светящимся вдалеке зданиям.

Хотя до них было не больше километра, путь по берегу занял полчаса — чемоданы были тяжелыми и приходилось делать передышки. Во время одной из них, прямо под ногами, я нашел идеальный камень. Овальный розовый камешек с обвивающей его тонкой ветвистой жилкой. Камень-сердце. Кажется, это хорошая примета. Я спрятал его в карман.

Переночевал я в портовой гостинице, а с утра начал поиск друга дяди Эдика.

Абхазия, край бездельников. Ленивый и хитрый народец, что-то вроде хоббитов — нет такого выступа, дерева или дома, в Сухуми, который не подпирал бы очередной скучающий лентяй.

Спросишь, о чем-нибудь — все охотно включаются в беседу, но потом оказывается, никто толком ничего не знает. Такси, как на зло не попадались.

Наконец, я додумался зайти на Почту и не прогадал пышная почтальонша знала город, как свои пять пальцев и прямо на карте показала мне путь к цели.

Как назло, искомый адрес оказался в месте моей высадки на берег, на окраине маленького рыбацкого поселка.

Блин, столько времени зря потерял!

Чертыхаясь, я вернулся и следуя указаниям почтальонши, нашёл нужную калитку, за которой среди кустов и деревьев на обрывистом морском берегу увидел белый домик с наружной лестницей, ведущей на второй этаж.

Георгий Семенович оказался невысоким худым человеком без возраста, до черноты прокалённым солнцем.

Мы познакомились, он прочитал рекомендацию бакинского друга и сразу же велел себя звать просто Жорой.

— Живите, сколько хотите, денег я с вас не возьму, — сказал он, вводя меня в полутьму и прохладу первого этажа.

Здесь пахло пылью. Комната занимала весь этаж. У широкого окна с треснутыми стёклами стоял продранный полосатый шезлонг, рядом — мольберт. У стены — продавленный диван. На одном столике лежали помидоры, на другом — палитра с засохшими красками, кисти. У другой стены был пристроен большой камин, рядом бамбуковая этажерка, где сиротливо валялись рваные книги и журналы.

Увидев извлечённые из чемодана бутылки, Жора немедленно ушёл к какому-то Адгуру за мясом для шашлыка, предложив мне располагаться на втором этаже. Здесь, мол, бардак.

Второй этаж домика представлял собой, что-то вроде летней веранды, со стенами из тонких досочек, а часть и вовсе под открытым небом, типа, балкон.

Зимой здесь, конечно, жить нельзя, а сейчас, почему бы и нет. Еще и вход отдельный — шикардос!

Справедливости сказать, на втором этаже бардак был не меньший, чем на первом. Складывалось впечатление, что Жора использовал его, как чердак — склад для всякого хлама — всюду разбросаны мешки с каким-то тряпьем, коробки, пачки старых газет.

Я прошёлся по комнате, споткнулся о чугунную гирю, потрогал приколоченный к стене деревянный барельеф обнаженной женщины, над которым висела фотография этой же женщины почему-то в летчицком шлеме.

Завершив осмотр, я сгреб весь хлам в угол. По-хорошему, надо было вымыть пол, но воды в доме не было, бочка в заброшенном огороде стояла пустой (как потом выяснилось, мылся Жора исключительно в море, что летом, что зимой). Поэтому, я, позаимствовав веник и совок, ограничился подметанием выделенного мне жизненного пространства. Перетащил в свою новую обитель раскладушку и один из столиков. Ну что ж, жить как-то можно, чай не графья.

Удовлетворенный, я вышел наружу, спрыгнул с обрыва на пустынный пляж, разделся и поплыл в море.

К вечеру, когда наконец начала спадать жара, мы вдвоём сидели на обрыве у костра, ели прямо с шампуров куски нежной баранины и пили из гранёных стаканчиков текилу.

— По сравнению с хорошей чачей — ерунда, проще говоря, херня, — по окончанию бутылки вынес свой приговор Жора.