Но с этими «самураями» словно что-то не так. Они продолжают идти, переступаю через трупы своих товарищей, и тут же гибнут под пулям. И сразу же появляется новая цепочка, за ней ещё одна, и ещё…

Они волнами накатывают на окопы, и пусть половина уже никогда не поднимется, продолжают идти на штурм.

— Что это с ними? — поражённо шепчет Кошелев. — Полагают, что они бессмертные что ли?

— Зомби! — произношу я.

— Что⁈ — удивлённо вскидываются Кошелев и Скоропадский.

— Зомби! Некогда объяснять, господа офицеры. Короче, их чем-то напоили или провели какой-то отряд, но теперь им плевать на всё. Это уже не люди, это куклы, выполняющие приказ.

— Не понял, Николай Михалыч. Какие ещё куклы? Что, марионетки, как в театре? — моргает Скоропадский.

Он явно шокирован моими словами.

— Вроде того, — подтверждаю я. — Куклы, марионетки — неважно. И да, они не испытывают боли. Даже если отрубят руки и ноги, всё равно поползут вперёд и вцепятся зубами в горло. Так что не старайтесь ранить — убивайте их наповал. Если они достигнут наших окопов — гарантирую: никого щадить здесь не станут.

— Можно подумать, тут кто-то собирался сдаться! — фыркает Скоропадский.

Огонь с нашей стороны открыт просто сумасшедший, особенно старается пулемётная команда. Мы выкашиваем цепь за цепью, уже скоро местность между нами и японскими позициями превращается в кроваво-красный шевелящийся ковёр. Там места живого нет.

В какой-то момент нервы у японского командования не выдерживают. Зомби — зомбями, но в любом случае, это ресурс, причём не бесконечный. Уложив перед нашими окопами пару батальонов пехоты и не достигнув результата, японцы спохватывается.

Последняя цепь внезапно разворачивается и нехотя бредёт назад.

Отдаю приказ не тратить драгоценные патроны. Наша цель не перебить всё население Японии, а выдержать натиск и устоять в надежде, что поручик Федотов добрался до наместника, сообщил, что мы организовали выступ в позициях противника и, если грамотно подойти к этому вопросу, отсюда можно организовать контратаку.

Вот только прислушается ли Алексеев к словам простого драгунского ротмистра или займёт страусиную позицию Куропаткина?

Вместо ответа неподалёку жахает разрыв шимозы.

Понятно, после неудавшегося налёта тэнгу и атаки зомбированной пехоты, пошло в ход проверенное средство — артиллерия. Не удивлюсь, если по наши души подтащили ещё несколько батарей. Уж больно опасной занозой стал наш дерзкий рывок для планов японского штаба.

Неприятельские пушкари стараются, обрабатывают наши позиции по всем правилам воинской науки, снарядов не жалеют.

Всё, что мы можем — вжаться к земле в бессильной злости и, надеяться, что именно сюда не прилетит, а если и прилетит, то либо не взорвётся, либо не зацепит осколком. Короче, как в сказке.

А оно как в жизни: прилетает и взрывается, засыпая нас землёй.

Лежу животом на холодной и сырой земле. Наполовину оглохший, в рот, нос, уши и все отверстия насыпалась земля. Страх куда-то ушёл, остались только терпение и надежда.

Опытный солдат всегда знает, откуда к нему прилетит и всегда отличает звуки «входящих» и «исходящих». Внезапно для себя начинаю замечать, что японский обстрел как будто слабеет, становится всё менее уверенным…

Твою ж дивизию! Наши! Это наши начали в контрабатарейку и, сдаётся мне, весьма удачно.

Подымаю голову, вслушиваюсь.

Так и есть! Слышны взрывы, но уже там, у японцев.

Как только многочисленные «бахи» смолкают, наступает тишина. Она звучит для нас сладостной музыкой.

Бойцы подымаются, стряхивают с себя землю.

Неподалёку лежит Кошелев, зову его, трогаю рукой.

Он не встаёт.

— Поручик, что с вами? Вы живы?

Не сразу замечаю, что у него нет руки, из рваны хлещет кровь, а ещё всё его тело буквально изрешечено осколками от фугасов с шимозой.

Фуражки на мне нет, где она — понятия не имею, поэтому не могу ничего снять с головы. Просто стою над его телом и читаю про себя «Отче наш».

— Отвоевался наш соколик, — произносит кто-то возле меня и часто крестится.

Это один из пехотинцев Кошелева, возрастной уже, невысокого роста, в шинели как говорится «на вырост». Как он только сам себе на полы не наступает?

Подходит Скоропадский, его лицо в крови.

— Вы ранены?

— Что? — Он спохватывается. — Говорите громче, я ничего не слышу?

— Говорю, вы ранены? — почти кричу я.

Он слабо улыбается.

— Меня контузило. Ничего не слышу.

— Надо показать вас нашему врачу.

Соня уже тут как тут. Вместе с преданным как собака Скоробутом занимается раненными.

Привлекаю её внимание, показываю на офицера. Она кивает.

Скоропадский протестует.

— Пусть сначала займётся настоящими раненными. Я же сказал — у меня пустяк, лёгкая контузия.

Закончив перевязку одного из бойцов, Соня подходит к Скоропадскому. Тот слабо улыбается.

— Н-не надо!

Но берегиня его не слушает.

Я же иду вдоль окопа, оценивая масштаб катастрофы. То и дело натыкаюсь на мёртвые тела. Их много, очень много. И каждая такая встреча как ножом в сердце.

Ни один офицер не в силах равнодушно смотреть на гибель своих подчинённых. Тем более русский офицер.

Вижу задумчиво сидящего на корточках Гиляровского, к его губе словно приклеилась папироска. Он монотонно чиркает кресалом зажигалки, но огня как не было, так нет.

— Владимир Алексеевич, как вы?

Дядя Гиляй вскидывает голову.

— Ещё не могу точно сказать, Николай Михалыч. Кажется, жив. И вроде бы цел…

— Для вас тут слишком опасно. Давайте я распоряжусь, чтобы вас отправили в штаб!

Его глаза недовольно сверкают.

— Простите, господин ротмистр, но — нет! Я остаюсь с вами и до конца!

— Уверены?

— Разве я давал повод усомниться в моих словах.

Ответить мне не даёт всё тот же Скоробут.

— Что тебе, Кузьма?

— Тут это… — Он подозрительно мнётся.

— Ну⁈ Говори!

— За вами пришли…Собираются арестовать.

— Ну, веди, поглядим, кто собирается.

Скоробут ведет меня извилистым окопом.

— Николай Михалыч, погодите! Я с вами. — Нас нагоняет Гиляровский, быстро докуривая на ходу свою папироску и отбрасывая в сторону щелчком окурок.

— Не имею возможности возражать, драгоценнейший Владимир Алексеевич. Думаете, поможет?

— Завидую вашему самообладанию, господин ротмистр. Вас собираются брать под арест, а вы иронизируете.

— Это не ирония, это сарказм.

Черт! Где мой мозг? Резко останавливаюсь, так что Гиляровский чуть не налетает на меня.

— Владимир Алексеевич, найдите старшего офицера, передайте мой приказ — личному составу, оставшемуся на ногах, собрать оружие, максимально пополнить боекомплект и быть готовым к отражению возможной атаки. И пусть озаботится покормить людей.

— Полагаете, враг способен на новую атаку?

— Лучше перебдеть, чем недобдеть.

— Сделаю в лучшем виде. Николай Михайлович, не переживайте. Всё будет хорошо.

Гиляровский разворачивается назад, а мы со Скоробутом продолжаем наш путь по траншее.

— Вот, вашбродь… — Кузьма кивком указывает на поручика в белом кителе, белой фуражке, с саблей на серебряной портупее, с бравым и независимым видом, подкручивающим тонкий светлый ус.

Рядом с офицером переминаются с ноги на ногу двое рядовых средних лет с винтовками с примкнутыми штыками.

Вот оно значит как… До последнего момента была надежда, что арест объявят лишь на словах.

— Ротмистр Гордеев, — коротким движением кидаю ладонь к обрезу фуражки, отдавая честь.

Поручик смотрит на мой изможденный после ночного боя вид, выпачканный грязью и кровью мундир. Уважительно козыряет в ответ.

— Поручик Фрейзен. Послан… препроводить вас, господин ротмистр, в штаб командующему… для дачи объяснений.

— Каких именно, если не секрет?

— Нарушение приказа командующего об отступлении.