Ждём.

Чуда не происходит, состав запаздывает, и прибывает в Ляоян только во второй половине дня, когда мы порядком устали и проголодались.

Смешавшись с толпой встречающих, протискиваемся на платформу.

Где Всяких?

— Вижу его, — толкает меня локтем напарник.

— Где?

— Вон там, ближе к паровозу.

— Точно. Теперь вижу.

Вольноопределяющийся почему-то стоит в сторонке, его явно не интересуют прибывшие из Мукдена пассажиры. Тогда кто?

Ну, ведь не просто так он сюда явился. Можно было найти занятие куда интересней.

Интрига тянется недолго.

Из кабины паровоза выпрыгивает коренастый мужчина в форме железнодорожника. Он воровато оглядывается, находит взглядом скучающего Всяких и подходит к нему.

В руках у машиниста или его помощника вещмешок — классический «сидор», судя по тому, как он оттягивает руку, плотно набитый чем-то тяжёлым.

Интуиция подсказывает, что вряд ли это прокламации. Может, какая-то подпольная литература? «Капитал» Маркса или что-то в этом духе…

Завидев железнодорожника, Всяких оживляется, жмёт ему руку как хорошему знакомому.

Плохо, что в вокзальной суете слов не слышно, но после пары фраз лицо вольноопределяющегося внезапно становится озабоченным и даже грустным. А когда машинист передаёт ему сидор, окончательно мрачнеет.

Железнодорожник хлопает ему по плечу и снова забирается в кабину паровоза.

Всяких с потерянным видом плетётся к выходу.

Когда он оказывается на улице, принимаю решение действовать.

Нагоняю в тот момент, когда Всяких готовится подозвать рикшу.

— Господин вольноопределяющийся…

Он испуганно оборачивается. Его лицо теперь белее мела и муки.

— Господин ротмистр…

— Он самый. Потрудитесь показать, что у вас в вещмешке!

Всяких отшатывается, выхватывает из-за пазухи ствол типа «велодог»[1]– явно левый, вольноопределяющимся револьвер не положен. Дядя Гиляй перехватывает его руку, сжимает стальными тисками.

— Не советую. Лучше покажите содержимое вещмешка! — с ласковой усмешкой просит журналист.

Лицо Всяких из белого становится красным.

— Отпустите! Немедленно отпустите! Это произвол! Вы… Вы ещё пожалеете! — рассерженным гусем шипит он.

Выглядит при этом так жалко, что я начинаю испытывать к нему глубокое отвращение.

— Заберите у него ствол, — говорю Гиляровскому.

Журналист ловко выворачивает из пальцев вольноопределяющегося револьверчик, кладёт к себе в карман.

— Не имеете права! — пищит Всяких.

— Я — ваш непосредственный командир, не забывайте! Итак, что в мешке?

Эсер разжимает пальцы, роняет сидор на землю.

Развязываю узелок на горловине, открываю вещмешок. Батюшки… В нём плотным слоем лежат бруски, напоминающие куски хозяйственного мыла, но это не мыло.

— Тол? — заглядывает в сидор дядя Гиляй.

— Тол, — подтверждаю я.

Говоря по правде, меньше всего ожидал увидеть взрывчатку.

Перевожу взгляд на Всяких.

— Господин вольноопределяющийся, извольте объясниться! Зачем вам понадобилось столько взрывчатки?

У Всяких форменная истерика. Сейчас он откроет рот и заорёт. Это привлечёт внимание кучи народа, что не входит в наши планы.

Бью эсера сначала под дых, а потом обрушиваю кулак на голову. Метод надёжный. Какое-то время гадёныш побудет в отключке.

Гиляровский подхватывает вольнопера, не давая упасть.

— Ловко вы его!

— У вас научился.

— Что будем делать? Не можем же мы его оставить вот так…

— Естественно, не можем. Тем более тут такой поворот. Тащим субчика и его груз к жандармам. Похоже, тут не только агитация, а дела, куда посерьёзней.

— Да уж… — вздыхает журналист. — Честно скажу, не ожидал такого…

— Не вы один такой. Жизнь полна сюрпризов.

Ловлю рикшу, запихиваю обеспамятевшего Всяких в возок. «Водитель» смотрит на меня испуганными глазами.

Объяснять, что к чему совсем не обязательно, но меньше всего хочется, чтобы об инциденте прослышала, как минимум, китайская часть города.

Вряд ли ячейка эсеров взаимодействует с аборигенами, скорее всего, это абсолютно непересекающиеся миры, но осторожность — моё второе имя, как любят говорить американцы в кино.

— Господин вольноопределяющийся почувствовал себя плохо…

Рикша понимающе кивает.

— Владимир Алексеевич, давайте за нами к жандармскому участку.

— Да-да…

Часовой у входа в отделение местной «гэбни» удивлённо наблюдает, как мы с дядей Гиляем выгружаем бесчувственного Всяких из повозки.

— Господин штабс-ротмистр на месте? — спрашиваю я.

— Так точно! У себя в кабинете, — рявкает часовой, продолжая удивлённо хлопать глазами.

— Мы к нему… По делу.

Должно быть, голос мой звучит вполне убедительно, поскольку нам не препятствуют.

Часовой отходит в сторону.

— Благодарю за службу, — хвалю его.

Втаскиваем всё ещё не очухавшегося Всяких в участок. Дядя Гиляй не только помогает, но ещё и тащит на плечах сидор с динамитом.

Стучу в дверь кабинета Сухорукова.

— Входите.

Сгружаем вольноопределяющегося на один из стульев.

— Николай Михайлович… Господин ротмистр… Что тут происходит⁈ — недоумевает жандарм.

— Владимир Алексеевич, покажите…

Гиляровский кладёт на стол штабс-ротмистра сидор.

Сухоруков заглядывает внутрь и резко отшатывается.

— Тол?

— Он самый. А вот это — эсер, который вёл подпольную агитацию в моём эскадроне, — киваю на Всяких. — Мы узнали о нём буквально вчера и решили проследить. А сегодня машинист состава из Мукдена передал ему вот этот вещмешок, и что-то мне подсказывает — не для рыбалки.

— Есть все основания полагать, что господин вольноопределяющийся не только эсер и агитатор, но ещё и террорист, — добавляет масла в огонь Гиляровский.

— С ума сойти! — багровеет Сухоруков. — Его необходимо срочно же допросить…

— Допросите, как только очухается. С этой секунды он ваш целиком и полностью. Только… Модест Викторович, могу я попросить вас об одном одолжении?

— Просите всё, что угодно, Николай Михалыч. Я ваш должник!

— Поскольку затронута честь моего эскадрона, позвольте мне и Владимиру Алексеевичу принять участие в расследовании и дальнейших действиях.

— Разумеется. Но, исключительно, неофициальным образом, — легко соглашается жандарм.

— Нам этого вполне достаточно, — так же легко соглашаюсь я.

Пусть все лавры и все плюшки достаются жандармам. Ничего не имею против.

— Я рад, что вы — один из тех немногих офицеров, которые понимают всю серьёзность такого рода вещей, — пожимает мне руку штабс-ротмистр. — Большинство, к моему глубокому сожалению, считают ниже своего достоинства сотрудничать с нами.

Что есть, что есть. Господ в голубых мундирах в армии недолюбливают.

Чтобы пробудить сознание незадачливого революционера, пускаем в ход нюхательную соль — та ещё гадость!

Всяких вздрагивает, словно по нему пробежал электрический ток, замечает напротив себя жандармского офицера и тут же обмякает.

Становится ясно, что вольноопределяющийся отнюдь не герой и быстро раскроет все карты.

— Рассказывайте, голубчик, — голос Сухорукова приторен как патока, но, очевидно, это самый надежный ключик к данному психотипу преступника.

Если сразу расположить к себе, эсер запоёт, что тот соловей.

— Что вы от меня хотите? — трепыхается Всяких, но, скорее, для порядка.

— Начнём с этого, — показывает на динамит жандарм. — Что вы собирались сделать со взрывчаткой?

— Я…

— Да говорите вы уже! — раздражённо бросает Сухоруков. — Не маленький! Должны понимать — вам уже не отвертеться!

— Что мне будет? — испуганно блеет Всяких.

— По головке точно не погладят. Но, если станете сотрудничать, жандармский корпус в моём лице сделает всё, чтобы значительно смягчить ваше наказание.

— Меня… Меня — не повесят?

— Надо бы, конечно, но всё в ваших руках… Говорите, я слушаю.