Ёлка упала на кровать, обняла плечи руками крест-накрест, нащупала под пальцами нитку. Сняла с плеча, шесть раз обернула вокруг пальца, выходит «Е», Егор, значит.

Захаров, новый участковый, «курносый», как прозвали его валаамские, прикатил на моторке в сумерках, причалил к Центральному. Две санитарки, вышедшие его встречать, висли на рукавах, задерживали. Кудахтали.

– К пяти рассветет, сыночек, и шуруй тогда, гляди, чего положено. Пока не тревожь покойничков, – причитала одна.

– Какие тебе покойнички?! – взвилась вторая. – Жулье, бандиты. Куда ваша власть смотрит!

Захаров было подумал, не в сговоре ли бабки с инвалидами и не хотят ли его те в расход пустить, но с логикой это никак не монтировалось. Закопали бы всех, сожгли документы – не стали бы ему в Сортавалу трезвонить. Черные купола вдали, пыльная грунтовка, белая тощая коза на привязи блеяла нервно и отрывисто. Многое на острове нагоняло жути. Над водой поднимался туман, даже ночью было душно. Захаров такого сухого августа не помнил.

– Так. Погодите. Лаврентьева где? – гаркнул он, спугнув с березы ворону.

Лаврентьевой оказалась как раз та, что тяжелее висла и ругала власти. Санитарка. Глянув на нее, Захаров понял две вещи: запойная и авторитетная. У него в Сортавале, в коммуналке, такая же соседка. Дунь на нее – рассыплется, но четыре комнаты на цыпочках ходят, газету читают только после нее.

Лаврентьева сперва ему трупы показала. В леднике фонарик то и дело натыкался на желтые бляхи рыбьих глаз, выкатившихся от ужаса. На удивление пахло тут морем, видать, ледник построен правильно и рыба – свежак. Двое с огнестрелом лежали посередке на виду. Убитый главврач Суладзе – наособицу. Длинные ноги проход загородили. У Захарова в горле запершило. Он Суладзе в Сортавале встречал, руку жал, потом только про прозвище рассказали. Цапля. Из-за походки, наверное, – он ноги высоко задирал, как по болоту вышагивал.

По другую сторону развалился еще парень с раной на лбу. В яблочко. Захаров, сам не зная почему, почувствовал к нему неприязнь. Оружие тут же, какая-то древняя винтовка, два пистолета: ТТ и немецкий вальтер. «Самозарядный П38», – записал Захаров. Санитарки показали, что из вальтера и застрелили Цаплю. Захаров и это зафиксировал, потом приказал Лаврентьевой вести его к инвалидам, пошутил: «Пока не сбежали». Надеялся взять виновных с постели.

По главной аллее вдоль стен интерната Захаров шел быстро, как мог. Все оружие забрал с собой: одна только винтовка с полированным прикладом весила килограмм пять, натирала плечо. Лаврентьева не отставала.

– Он, – сказала санитарка, проткнув острым пальцем ночь.

Захаров прищурился. Возле памятника Ленину какой-то человек сидел прямо на земле, махал им руками. Видя, что они остановились, человек, оттолкнувшись одной, потом другой рукой от земли, поехал прямо на них, как ледокол. Захарову показалось, что ноги, словно корабельные винты, совершают работу в земле. «Что это я, в самом деле, он же инвалид», – одними губами проговорил Захаров. В ответ ему загремели у инвалида колесики, захрустела под ним грунтовка. Подкатившись вплотную, инвалид сплюнул, утерся, как-то даже приосанился. Так они и встали: инвалид молчал, Захаров оторопело глядел на его китель, точнее, на иконостас медалей, над которыми блестели два ордена. Лаврентьева сориентировалась первая:

– Сдаваться пришел? Это он, Подосёнов, у инвалидов главный.

– Не главный, а единственный – я троих положил, начальник. Кроме Суладзе. В леднике был?

– Ну был.

– Бандиты. Девушку изнасиловали, врача убили.

Инвалид не тараторил. Наоборот, после каждой фразы замолкал. Но Захаров отчего-то не мог его перебить, допросить толком.

– Пошли?

– Куда?

– Протокол писать. Завтра меня увезешь.

Эх, надо было первым вопрос задать.

– Ребят нечего будить. У нас теперь снотворного, обезболивающего на них ни хера не осталось. Самоварам тяжко.

Подосёнов покатил к Работному дому, где формально была «комната властей», Захаров потянулся за ним. Надо Лаврентьеву отшить, чтобы зря не трепалась о следствии. Но он был благодарен, что та следует за ними по пятам: инвалид пугал его почище самого острова.

Протокол составили быстро; по словам Подосёнова выходило, что у него был армейский ТТ. Винтовку, патроны, вальтер у бандитов отбил. Те порешили главврача, уже налакались спирту с морфином, изнасиловали молодую начальницу турбазы. Тут Лаврентьева хмыкнула: «Прошмандовка». Вот он и заступился, положил их всех. Три трупа в леднике как есть на нем. Врач – на тех троих. Хоть прям дело закрывай и свидетелей не надо, подумал Захаров.

– Вы что, снайпер?

– Комбриг, одиннадцатая стрелковая. Оборона Ленинграда. ТТ, из которого стрелял, у сослуживца изъял. У него наградной.

И замолчал.

Захаров проверил предохранитель, покачал в руке ТТ, обошел стол, из-за которого виднелась голова допрашиваемого. Она, качая вихром на макушке, расплывалась в неверном свете керосинки.

– Послушайте, Лаврентьева, когда уже свет дадут? – раздраженно спросил участковый.

– Завтра вечером, с пяти до семи.

– Если генератор сдюжит, – добавил Подосёнов. – Только наручниками не вяжи, не убегу, – произнес, глядя куда-то в темноту.

Захаров протянул Подосёнову протокол подписать. Уезжая на своей тележке, тот обернулся на Лаврентьеву. Она кивнула, скорбно сжав губы в нитку.

Утром Семен проснулся оттого, что мать мелькала за занавеской, собирая в рюкзак хлеб, таблетки, рубахи, конверты с листками. Ее глаза вовсе запали, ноздри красные и мокрые – ревела.

– Ма, нас с Васькой наградят?

– Тебя с какой стати? Ешь быстро и иди поищи отца, поговорить надо нам. Троим.

Ледяное молоко с черной краюхой остудило Семена от горячих кошмаров. Во сне на него ползли танки в крестах. Сминали тощие березы, брошенные тележки инвалидов. Хрустели под гусеницами костыли, как нарочно отмытые до блеска. Враг – машина, вот что страшно. Ползет полторы тыщи пудов, ты перед ней стоишь как заяц, глядишь, не шевелишься, ногой стучишь со страху. Васька говорил, что нечего больше бояться, всё, отвоевались. Выходит, нет, раз эти четверо на острове появились. Илью Ильича так и не видели со вчерашнего дня. Ни его, ни лодку. Медкарта его – и та исчезла, будто и не был человек на реабилитации после инсульта.

В утреннем тумане Семен обежал монастырский двор, заглянул к Ваське в палату, душную, набитую сопеньем и храпом, спустился на причал. В баню зашел – раз награждать будут, может, отец помыться вздумал. День не помывочный, да ведь и исключение быть должно. Отчего-то вспомнил, как отец впервые его выдрал. Узнал, что они с Колькой ножички метали в икону. Туда и другие ходили, царапали на стенах: «Вали гниду», «Танька – сука», «Витек». Отец сказал, что совесть у всех своя: эти ответят кому-то другому. Пряжка от ремня прожгла задницу до кости. Надписи хоть и замазали краской, но разобрать можно. Теперь только заново штукатурить.

Отца нигде не было. Обидно: пропустит их с Васькой славу.

Во двор Семен пришел, когда инвалиды уже начали собираться. Семен видел такое только на 22 июня и то, когда еще мелкий был. Этот день ветераны чтили больше майских праздников, Победы, октябрьской. Это был их день, день, когда жизнь, вильнув в сторону, пошла вкривь и вкось.

Подпив в палатах, инвалиды выползали во двор под колокольню, горланили:

Когда дядя Гена, гармонист, был в силах, играл танцевальные мелодии, санитарки кружились. Цапля это допускал, понимающий мужик был, если разобраться. В этом году главврач сам предлагал музыкантов позвать из Сортавалы, да инвалиды отказались. Кто хворал, кто тосковал.