В сарае качались вверх тормашками банные дубовые веники, пахло соломой, дощатый пол был в желтых сахаринках полыни. На стене висели снасти, место, откуда уплыла лодка, уже затягивало ряской. На полу двое мертвых, на соломенной лежанке двое живых. В этом сарае Васька раньше не бывал. Знал, что тут свидания назначают, да что ему с того.

Васька поднял винтовку, оперся на нее, сел на лавку возле Семена. Ёлка, которую тот укутал в свою рубашку, оставшись в майке, тряслась и всхлипывала. Таращила глаза на Валентина. Из его головы под лежанку ползла кровавая змейка. Семен пытался ногой отпихнуть Валентина от нее подальше. Да куда там – мертвецы тяжелее живых, голова на толстой шее качнулась, как здоровая, глаз на них прищурила. Ёлка вскочила на ноги, осела на солому подальше.

– Они Цаплю убили, – Семен точно оправдывался. – За морфин.

Васька не знал, что сказать, и Егора надо проверить пойти, да все отдышаться не выходило. Отвоевал свое.

– Васька? Ранен?

В дверях воздвигся командир. Ваське почудилось, что он из Ладоги, из-под свай вырос, теперь по пояс в воде стоит, ноги рябью скрыты. Семен с Ёлкой тоже глаза выпучили, как на привидение. Никто не слышал, как командир подъехал на тележке.

– Этих зачем убрал?

– Командир, эти двое Суладзе убили, девушку вот, как бы сказать-то, допекали, – отрапортовал Васька.

Командир въехал внутрь. Ёлка вжалась в угол.

– Жених твой куда смотрел?

Командир не спрашивал, он обвинял.

– Чего он там, очухался, нажаловаться успел? – Васька достал самокрутку, раскурил, Семена шлепнул по руке, чтобы не тянулся.

– Убит он.

– Кто?! Егор? – Ёлка вскочила, сбросив на пол клочья халата, кинулась прочь из сарая.

Семен – за ней и через минуту вернулся назад.

– Напротив креста, во лбу пуля, я не понимаю, как это. Я в затылок целил.

– Срикошетило, что ли? – Васька развернулся к командиру.

– Стареешь.

– Да он же тебя на растерзание отдал дружкам своим, – кричал Семен в открытую дверь. – Стоял в пиджаке и ничего не сделал… Дура!

Семен рассказал про Цаплю и что расслышал про капусту-валюту, курьера. По всему выходило, бандиты они, новенькие эти. Валютчики и насильники. Жаль, Илья Ильич смылся, теперь не догнать. Да и с участковым еще толковать придется.

– Командир, как думаешь, нас с Семеном Петровичем теперь наградят? – Васька подмигнул Семену. – Вот так выстрел!

– Вряд ли.

Командир был мрачный. Когда Семен отправился к Ёлке, добавил:

– Значит, так, Семена тут не было.

– Понял.

– Дай-ка сюда пистолет.

Командир достал свой ТТ, подержал оба пистолета на ладони, пощелкал магазинами. Убрал один себе в кобуру, второй протянул Ваське.

– До завтра с ним не показывайся.

– Убийца! – кричала она в лицо Семену.

Егор лежал перед ними, перевернутый на спину, она расправляла ему руки и завернувшуюся левую ногу, отряхивала пиджак от сора, трясла за воротник. Голова Егора моталась, открывая кадык. На лбу вокруг раны запеклась кровь. «Разноглазый», – всплыли в памяти слова матери. Как давно это было. Ёлка представила его глаза, красивые, самоцветные. Смотришь и не можешь понять, как такое чудо возможно. Но он никогда больше на нее не взглянет.

Она села к Егору ближе, притянула его голову себе на колени. Гладила волосы, как делала раньше, их ночами. Тогда он улыбался, теперь лицо вытянулось от удивления. Семен все жужжал над ней, что Егор с ними заодно, что Цапля в крови лежит в своем кабинете.

– Пойди полюбуйся, если не веришь. Они бы всех положили, у него пистолет, ты же видела, в нерпу пальнул.

Пытался ее обнять.

– Это ты ему помешал, пусти меня! Егор понимал, что делает, он бы меня вытащил. Он за помощью побежал. Знать не знал этих! Он бы… Мы бы…

– Ты что, слепая? Он стоял над тобой, когда они… ну, это, и не заступился.

Она сидела на траве, между ног, стоило пошевелиться, жгло и щипало. Закрыла глаза, видела Егора, ласкового, сильного. Видела, как он навел пистолет на урода, а потом все путалось. Егор куда-то убегал…

Захрустела трава, подъехал Подосёнов. Пахнуло ментоловой горечью – пижмой, Ёлка ее всегда ненавидела. Он тоже заговорил с ней: коротко, как телеграмму отбивал. Сидя, она была с ним вровень, но смотрел Подосёнов вперед, мимо нее. Она не слушала. Высокие залысины, морщины, его посадка на этой тележке и ходьба горильими руками. Вот он, их главарь. Она слышала, как Егор что-то прокричал ей после того, как Семен пальнул из винтовки. Значит, не малой, а его отец убил.

Ёлка вскочила, посмотрела на рану посередине лба, на крест – тот был не выше Подосёнова, который, забрав все оружие, уже катил назад, к интернату. За крестом он, значит, и стоял, когда Егор побежал за помощью. На левой перекладине лишайник отвалился, на сером камне странная белая отметина.

Ёлка смотрела, как Семен с Васькой укладывают Егора на взятую из сарая тележку. Не встала помочь. Не обернулась, когда тележка тронулась со скрипом, а в ней лежал ее Егор, сложенный пополам, как письмо. Тележка скрипела, сминая клевер, заглушая визг разгулявшихся чаек. Вокруг гудели пчелы и солнце жарило, как на курорте.

Когда тележка скрылась из вида, Ёлка поднялась, стряхнула с разодранного подола травинки, застегнула рубашку, у Работного дома забрала велосипед, надела на плечи рюкзак, в котором звякнули консервы и бутылка вина, покатила в сторону турбазы. Поднажимала в горку, отпускала педали, съезжала, лоскуты подола задирало и трепало ветром. Разлетались в стороны жирные стрекозы, рикошетило кузнечиков. «Та-да. Та-да-да-да. Та-да-та-да-парам-парам», – разошлась Ёлка во все горло. Педали скрипели, наматывая ее вопли на цепь. Она уже и сама не понимала: поет, плачет?

Проклятый остров пересох от жары. Сиденье велосипеда ее терзало, отрубая мысли. Кирпич Красного филиала стоял раскаленный, как при обжиге. И у Ёлки внутри все горело: туда, в переперченный жар, она запрятала рыдания. Теперь она ждала. Милиция приедет к вечеру, и завтра их всех посадят: рябого Ваську, Семена. Всех. Подосёнова первым делом – самовары начнут бурлить, да кто их послушает? Когда есть она: красивая, толковая, пострадавшая. Егор будет оправдан. Ведь он никого не убил? Напали на нее эти двое – Егор хотел спасти ее. Он ушел, нет, убежал за помощью. Он очень спешил. Да. «В общем, товарищ участковый, у него был план, а этот его пристрелил из-за угла».

Ветеран, инвалид, падаль.

В доме Ёлку встретил покрытый скатертью стол, распахнутый шкаф. Ее главное, синее, платье болталось во дворе на веревке, пересохшее и шершавое, хлопало рукавами. На заднем дворе, в огороде, мать окучивала картошку. Плети пожухли, сорняки все еще лезли. Увидев, что Ёлка вернулась одна, не пошла в дом, оглянулась и снова согнулась над грядкой.

Значит, новости ей никто не принес.

Ёлка хотела в окно крикнуть, что убили, убили ее драгоценного врача. Все, больше можно им не попрекать. Представляла, как засуетится мать, узнав, что на Центральном положили четверых, пока она тут по грядкам ползала. Суладзе пристрелили прямо в кабинете. Вот так, мама, вряд ли он придет тебя проведать. Будь здорова. Не кашляй.

Вместо этого Ёлка посреди кухни разделась, встала в таз, окатила себя из чайника, раз и другой, сдернула со стола скатерть, вытерлась. На белом остались некрасивые темные пятна. Кожу щипало. Платье клочьями, Семенову рубашку, комбинацию в крови и с оборванными бретелями сунула в мешок. Замазала гримом синяк и ссадину на щеке, причесалась на эту сторону, надела синее платье. Чесночный запах, которым обдал ее урод, снова ударил в нос. В печке у матери варилась в почерневшем горшке ее шведская уха. Чтобы не обжечь рук, Ёлка подхватила горшок скатертью, замотала в кружева варево вместе с крышкой, задвинула под лавку. От раскаленного котелка полотно задымилось, поползло черными стрелками. Гарь поглотила, отбила остальные запахи.