Бородатого и Машу Данилов в палату уже не пустил, а Павлу сказал: «Если собираешься на похороны завтра, надо отдохнуть. По-хорошему, тебя бы дня три не отпускать». Сидел возле Павла, пока тот не заснул. Утром молча выдал постиранные джинсы, свитер, куртку, чистую, с прожженными дырами на рукавах. Как у Аси.

«Большой Андрей» дал один протяжный удар. Гроб вынесли из храма, за воротами каре погрузили в газель. Толпа поплелась следом. Машина с гробом проехала вдоль поля, уже распаханного под картошку, затормозила в лесу. Дальше полагалось нести на плечах. Бородатый, два высоких монаха и Митрюхин под ношей долго выравнивали шаг. Гроб качнулся, по толпе пробежало: «Ах!» Подстроились. В тягостном пении, как в тумане, толпа потянулась по раскисшей тропе вдоль сирых желтоватых лиственниц. Маша и Вика, странно одинаковые в черных платках, несли венок, Гоша с Митей держали крышку гроба с вырезанным на ней простым крестом. Фанера – не тяжело.

У поворота на бухту Павел подошел, сменил Бородатого. Вместо монахов и Митрюхина встали пареньки в военной форме. Участкового, прибывшего разбираться с пожаром, не было, говорили, отправился к настоятелю.

Гроб давил на правое плечо. Цеплял куртку. Ту, которую Ася на него надела. Глаза Павла то и дело заволакивало, очки с разбитыми стеклами протереть не было возможности: шел на ощупь, нетвердо. Остальные подстраивались. Ни он, ни солдаты не знали молитв, которые пели монахи. Споткнувшись, поймал на себе осуждающие взгляды.

Минуя надгробья настоятелей, спустились в низину. Сырая земля здесь пахла весной. Могила готова – выделили место у самого овражка: между монахами и мирянами. Гроб поставили на невесть откуда взявшиеся табуреты, снова затянули про вечную память и вечный покой. «Да ну вас к черту, – подумал Павел. – Не надо теперь ни памяти, ни покоя».

Моросило. Паломники в желтых и красных дождевиках из монастырской лавки держали гвоздики, привезенные с материка. Наверное, хотели в храм отдать или своим похороненным на острове возложить. Павел разглядел могилу Подосёнова. Пети. Безымянную впадину за березой. Баба Зоя давно бы облагородила это место. Выровняла бы холмик, цветы бы посадила. Низкие, плоские, кладбищенские. Остатки земли, которую тогда прихватил отсюда, Данилов, наверное, вытряхнул. На дне кармана Павел нащупал какие-то песчинки, застрявшие у шва. «Зря землю взял, примета хреновая», – говорила Ася у источника. У нее была какая-то своя вера.

Защипало глаза, отошел за чью-то спину. Утерся рукавом. «Владыко!» – прошелестело по дождевикам. Расступились. Настоятель встал возле монаха, читавшего псалтырь. Регент, понурый, позади всех. Молчал, смотрел внутрь себя.

Кто-то поскреб Павла по плечу, потоптался рядом. Маша. Она подталкивала его локоть в нужный момент. Все крестились – и Павел. Потом подвела прощаться. На бледном лбу лежал «венчик» – бумажная лента со словами «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Лучше бы Иисусову молитву написали.

– Хорошо как лежит-то, – прокартавила бабка из трудниц.

Павел напряг все силы, чтобы посмотреть в лицо Асе.

Это была не она.

Сзади напирали, покашливали, но Павел, застыв, все таращился на покойницу. Кончик носа крючковатый, щеки ввалились, протянув за собой борозды морщин. Под белым платком – такие Ася никогда не носила – и волосы были совсем белые.

– Рабу божию Анастасию! – донеслось сбоку.

Анастасию?

Выходит, Ася не сгорела, не она! Павел едва не прокричал это, как вдруг вид молодых рук, скрещенных на груди, – тех, что вытянули его из каюты на «Николае», – пригвоздил Павла к месту. Голову сдавило знакомой болью.

Маша поворачивает его, ведет в сторону, подальше от гроба и разинувшей рот могилы, в плечо что-то больно ударяется. Это Семен: лицо серое, губы от ярости собраны в узел, он хватает покойницу за руку, едва не поднимая из гроба. По взгляду владыки два солдата подходят к Семену, пытаются оттеснить его в сторону.

– Да отвалите вы, – Семен держится за край домовины. – Ты, это, прости меня. Ася? Слышишь? Прости как-нибудь. Я сделаю, как надо. Сделаю.

Солдаты разгибают пальцы Семена по одному. Чиркают по обивке ногти. Всхлипывает грязь под сапогами. Мелькает за соснами вязаная серая кофта.

Бам-бам. Бам-бам-бам-бам, – застучала по крышке гроба земля. Желтые и красные дождевики отходили прочь, отряхивались чьи-то руки, с выдохом опадали плечи. Над Асей вырос холм. Солдаты прихлопнули его со всех сторон лопатами, черенком промяли в земле крест с тремя перекладинами, долго соображая, куда у нижней наклон. Над могилой домиком встали венки, под ними лампады с дрожащими свечами, красные яйца. Гвоздики, обрубленные штыком лопаты почти под самые головы, легли в пластиковую миску. Белые лепестки, перепачканные землей, смятые, пахли очень знакомо.

Захлопали в небе вороны. Кто-то сказал Павлу: «Не плачь, на Пасху Господь лучших прибирает. К себе, сыночек, туда». Кто-то предложил его подвезти. От кого-то несло тропическими духами. Зашумели сосны.

Павел стоял над могилой, не чувствуя ног. Дождь, словно накликанный пестрыми дождевиками, теперь лил за шиворот, губы сводило холодом.

Подошел Семен, протянул зажженную сигарету. Павел взял. Семен сплюнул в сторону: «Пшли, хорош». Подтолкнул Павла к крыльцу часовни, под крышу. Ноги, наполнившись дымом, пошли легко, как надутые. Курили на крыльце храма молча.

– Бабка жила тут. Такая, с придурью. Мужа похоронила, домой пришла, курицу прижала к порогу, топором ей голову – хрясь. Чтобы смерть не вернулась.

– Помогло?

– Карелы… Уезжаю я. В Сортавалу. – Семен вышвырнул окурок. – Хер с ними, с этими камнями, крестами.

– Погоди, еще можно апелляцию. Если выяснится, что подожгли они…

– Это не они.

– А кто тогда? – по спине Павла пробежала горячая капля.

– Не они, и всё. Задолбался я виноватых искать. – Семен сплюнул под ноги.

Павлу показалось, что их кто-то подслушивает. Оглянулся. Из-за стены храма появился старый желтый кот. Хвост его намок, превратился в прутик, дрожал. Павел похлопал по ноге, подзывая. Кот не двинулся с места.

– Чего там в жестянке было? Сбережения, что ли?

– Ордена.

– С собой заберешь?

– Ты думал, тебе оставлю? Совсем ободрать меня решили? Все, бывай.

Семен отряхнул песок с брюк и ушел, разбивая сапогами лужи.

Павел затушил окурок. На месте кота стоял старик в вязаной старой кофте поверх черного подрясника Вместо скуфьи на голове ушанка, глаза серые, будто дождь стеной. Павел понял, что это и есть старец Власий, – участковый вчера на допросе про него спрашивал. Всю внешность обрисовал. Упомянул эту кофту драную. Старец даже у полиции вызывал уважение. Участковый подозревал местных. Говорил о преступной халатности, «неосторожном обращении» и «рукожопости» Митрюхина, который тянул в Зимней проводку. Версия «несчастный случай» была единственной. И всем угодной.

Павел смотрел на старца, не зная, что сказать. Он хотел побыть один, вспомнилась луна за колоколом. Оказывается, тогда все было хорошо.

Пахло мокрой шерстью. Видимо, Власий долго шел, разгорячился, от одежды поднимался легкий пар.

Павел надеялся, что старец скажет: «Не положено тут курить». И уйдет.

Дождь не стихал, стемнело, хотя до вечера было далеко.

– Еще одна будет? – старец приложил два пальца к губам, не глядя на Павла.

Тот решил, что послышалось, но все-таки помотал головой.

– Вон, с носа течет уже. Зашел бы, обсох. В храме.

Павел не мог понять, ему говорит старец или себе. Липкая первая зелень дрожала.

Наконец старец ушел, дождь застучал по крыше крыльца с новой силой. Зажегся фонарь. Павел запахнул куртку и побрел прочь. Лиственницы качались на ветру, гнулись. Под ногами тонула в грязи их желтая хилая хвоя.

Павел сидел на скамейке напротив Никольского скита. Завтра он навсегда уедет с острова. На кроссовки налип ржавый кладбищенский песок. Заводь была желтой в черных тенях у берега. Скрипнули ворота. Монах повесил на том конце мостков замок. Проход к храму закрылся до заутрени. Наверное, сумасшедших инвалидов так же запирали здесь по вечерам, но те все равно сбегали. По замерзшей Ладоге. Босиком. Утопая в снегу серыми штанинами пижам. Что они там видели, к кому бежали? Или от кого?