– Тише ты!

– Ему больно, что ли? Шестнадцать тонн! Я после Пасхи еще залезу звонить. – Бородатый тоже заметно взбодрился. – Говорят, всем разрешают, я так-то атеист.

– Лучше вон тот угол отскреби, весь в дерьме. А я на верхотуру полезу, на вторую площадку, там вымою.

– Это кто так решил? Я полезу, сам здесь ковыряйся.

– Думаешь, там розы? Вон, гляди, даже вся лестница угваздана. И шатается. Не выдержит.

– Да пошел ты.

Взяв ведро с мыльной водой, отдуваясь и фыркая, с прилипшей ко лбу челкой, Бородатый уже лез наверх. Павел схватился за перекладину придержать. Сбоку в проеме по фарфорово-голубому главному куполу храма тянулась незаметная лестница. Из-за дымки показалось, что она бесконечна, уводит в небо. Павел протер очки, прищурился – нет, лестница по куполу вела к кресту. Крест был огромный. Грозный. В штырях от птиц. Внутри колокольни, значит, такого не устроили. Чтобы звонарь впотьмах не напоролся, что ли?

На втором ярусе дуло сильнее. Еще выше, на сколоченном балкончике – маленькие колокола. Павел заметил, что все их языки собраны в связку. Еще была педаль, тросы от нее тянулись к большим колоколам в центре. Ножное управление. Удобно. Можно во все разом позвонить. Один из великанов, старинный, с неровным краем, был темный, почти без украшений. Ныл на ветру. Павел подошел к нему ближе, прислонил лоб. Колокол замолчал. Будто слушал его мысли.

– Да ты шлепни по нему, не бойся! – Бородатый подошел к краю. – Смотри, туристов к Пасхе подвезли – вон, вон – на причале выгружаются. О! Погоди-ка! Иди сюда!

– Да кого ты там увидел?

– Дайверы! Ну, точно. Я ролик смотрел: ростовская команда, не знаю, чего они за Валаам зацепились, второй год тут. – Бородатый вместе с ведром свесился за ажурные перила. – Такое дело, колокола ищут в Ладоге.

– Поставь хоть ведро!

Павел даже не понял, успел он прокричать или нет, как Бородатый накренился прямо в проем, Павел, подбежав, сумел ухватить его за капюшон. Затрещали нитки. Что-то вылетело за перила, шмякнулось внизу. По ушам резануло визгом. Павел дернул Бородатого на себя, оба свалились на площадку, так и не оттертую от помета.

– Ну вот, – Бородатый, вставая, отряхивал джинсы.

– Какой еще, к черту, «вот»? Погоди, это ты визжал?

– Не.

Павел вскочил, подбежал к проему, выглянул наружу. Ведро улетело, наверное, к источнику, у лужи на брусчатке стояла, одеревенев, женщина. «Спортсмен херов, увязался ведь со мной, нет чтобы Гоша челябинских послал сюда. Или Асю! Они весят всего ничего, а этот… Тетку теперь покалечили», – бормотал Павел, сбегая вниз, считая сапогами ступени. В верхнем храме чуть притормозил, чтобы не испугать старуху, копошившуюся там возле печки. Прошел пролет шагом. По лестнице вниз – опять бегом.

Та самая женщина, что на полунощнице положила десятку в ящик, стояла над лужей с выпученными глазами. Вся серая, губы только яркие от помады. Павел окинул ее взглядом: уфф – ни царапины.

– Вас, наверное, облило, да? Простите, у нас ведро сорвалось. Мыли колокольню.

– Ведро? Он отпечатался. Он же. Сорок лет, опять он.

– Мы, это, мы волонтеры. Что? Кто отпечатался?

Павел заметил, как старуха из верхнего храма тоже выползла и теперь стояла, сложив руки, в дверях.

– Вы испачкались? Идти можете? – Павел взял женщину под локоть.

Она не шелохнулась, только тыкала пальцем в лужу. Лужа и правда странная – торс человека с белым от мыльной пены краем. Так трупы в кино обрисовывают мелом, только здесь полтрупа. Без ног. Стало не по себе.

– Как торс, – сказал он.

– Так он и был безногий.

– Ну что тут, живы все? – подошел Бородатый, потный, будто сам себя облил. – Воды новой набрал?

– Дайте пройти. – Женщина быстро, чуть пошатываясь, скрылась в воротах каре.

Павел отошел к источнику, поддав ведро ногой, оно, звякнув металлической ручкой, отлетело к монастырской трапезной. Подставил голову под перекладину креста, на него полилась вода, сжались от холода виски. Когда вернулся к крыльцу, Бородатый топнул, разбив лужу, прополоскал в ней подошву сапога, затем другого – помет смыть.

Строя планы, Ёлка не спрашивала окружающих. В субботу, когда на турбазе наконец выпал выходной, решила познакомить мать с Егором, накрыть стол по-городскому. Вытащила скатерть из сундука, на кряканье защелок мать прибежала из огорода.

– Заляпаем.

– Новую купим, эта истончилась и пожелтела вся. Видишь? – Кружева наделись кольцами Ёлке на пальцы. – И вообще, мы ее ни разу не доставали, кому бережешь?

– Разноглазый он, Егор твой.

– И что? – Ёлка все прикидывала, что на стол поставить, что в магазине прихватить, что дома есть.

– Det är skillnad på folk och fä, – мать нарочно закашлялась.

Это была любимая присказка матери, мол, всех можно разделить на людей и зверей.

– Врач не заходит вовсе. – Мать вытерла руки о фартук, щепотка земли слетела на дощатый пол.

Руки матери были черные, раздавшиеся вширь, как лопаты, пальцы скрюченные, словно от работы в земле они мало-помалу превращались в корнеплоды. Лицо загорелое, но породистое. Ее бы одеть и причесать – интересная женщина бы получилась. Когда мать ушла в огород, Ёлке стало невыносимо жалко ее согнутой спины, потраченной вот так жизни. «Мама, я устроюсь и тебя вытащу. Обещаю», – прошептала она стенам. Мамой она ее звала только за глаза.

Пока велосипед со скрипом и хрустом влезал на горку, Ёлка решила попросить Егора педали смазать и полку прибить для матери. Отца четыре года нет – в доме все поразболталось и развинтилось, висит на соплях. Пусть мать видит, что парень заботливый. Мать, конечно, его про свадьбу спросит в своей неделикатной манере. А Ёлка будет смотреть ему в глаза – хотя по ним, разноцветным, не прочитать. Впрочем, Ёлка и так знает: в октябре они будут в Крыму, там и распишутся. Турбаза закроется, Ладога заштормит, а в Ялте бархатный сезон. Ёлка себя не узнавала, она обычно перебирала в воображении все мелочи. Но сейчас все смазывалось, плыло. И даже тем, какой красивой парой они появятся на набережной, Ёлка любовалась всего секунду-другую. Главное, чтобы Егор ее обнимал.

Магазин на Центральном филиале, точнее, окошко, через которое отпускали продукты, закрыто на замок. Подергала дверь бывшего алтаря, постучала. Вряд ли бы продавщица там сидела, запершись среди мух и шорохов. Даже покурить и то на улицу выскакивала. Жутко там было, в бывшей церкви. Стоишь в очереди – шлеп! – пласт штукатурки на голову свалится. На нем рука или нога какого-нибудь святого, выписанная, как живая. Будто мало им этого добра, особенно на Центральном. Ёлка еще в начале сезона писала в Петрозаводск, чтобы у них на турбазе своя лавка торговала, туристы, мол, спрашивают, а интернат – зона закрытая.

На крыльце объявления об учете-переучете тоже не было. Ёлка с досады пнула колонну, одну из четырех, державших крышу, – танкетка на босоножках скрипнула. Подумав, Ёлка отправилась в кабинет к Суладзе. У него есть все ключи. Лаврентьева, которая сегодня дежурила, посмотрела на нее презрительно и долго. Ёлка взгляд выдержала, напирала на срочность: делегация на турбазу прибыла, кормить, встретить нечем. Лаврентьева, услышав про начальство, сдалась, велела надеть халат и поискать Суладзе в палатах, вроде как отправился с осмотром. Ёлка сморщила нос – смотреть на инвалидов или, чего доброго, наткнуться на Семена в такой день совсем не хотелось.

Из первой же палаты вышла Антонина. Она молча последовала за Ёлкой, торопливо отперла магазин, записала расчет в тетрадку, как всем местным, выдала Ёлке старый мужнин рюкзак, чтобы удобнее везти на велосипеде. Ёлка понимала, чего та хлопочет, – рада, что ее Семен получил отставку. Ну и черт с ними, со всеми Подосёновыми. Ведут себя, как хозяева острова. Ладно бы Антонина была за Суладзе замужем, а то за обрубком каким-то. Впрочем, может, у них что и было с главврачом, не зря у нее власти столько. Ёлку уколола ревность: Суладзе ей был не нужен, но если бы он и дальше по ней сох, носил коньяк с конфетами, было бы приятно. Мать бы реже упрекала и кхекала.