Ёлка выкатила велосипед, на руль которого прицепила рюкзак, за стены интерната, вдали увидела Егора. Он шел к их лодочному сараю. Положив на бок велосипед вместе с покупками, Ёлка побежала следом, на ходу расстегивая халат, который забыла вернуть. Солнце играло в черных волосах Егора, он шел, как всегда, упруго, руками не размахивал, голову держал высоко. Ёлка встала на пригорке, ромашка сквозь босоножки щекотала пальцы. Она почувствовала уходящее лето. Сладко потянулась. Вдруг рот ей зажала шершавая рука. Вторая грубо захватила и ощупала грудь. Ёлку вдавило в чье-то горячее большое тело, от рукава пахнуло чесноком и лекарствами. На ней дернули халат – нерасстегнутые пуговицы брызнули в стороны.

– Тут оприходуешь? Сбрендил? – прошипел кто-то. – Волоки на хазу.

Рука, зажимавшая рот, чуть ослабла. Большой за спиной засопел. Засомневался? Ёлка дернулась, лягнула его танкеткой.

– Ниче, ниче, Бог делиться велел, – прочмокал большой над ухом.

– Вырубай, говорю, не допрешь ведь сучку брыкучую.

Ёлка скосила глаза, разглядеть того, кто шипит. Тут халат рванули, он треснул, рот замотали выдернутым поясом, затянув на затылке так, что дышать стало невмоготу. Щеки, уже зареванные, под этим проклятым жгутом жгло и жарило, будто крапивой.

– За правую ее хватай, ну? Притухнем на пару. – Помолчав, большой добавил: – Сперва я, потом ты влезешь.

Тут Ёлка узнала смех. Фыркающий, похотливый. Валентин, который приехал вместе с Егором из госпиталя в Петрозаводске. «Травма на производстве», – так он сказал. Урод, губы-вареники и серые волоски из носа.

Ёлка дергала вывернутыми руками, цеплялась босоножками за землю, на секунду пожалев исцарапать танкетку. Извивалась, путаясь в проклятом халате. Валентин громко сглатывал, на ее шею капал его пот. Он волок ее практически один, фыркал на Тощего:

– Мож, у тебя и между ног культя?

Урод чуть ослабил хватку, и тут Ёлку ослепило вспышкой в затылке.

Очнулась, когда ее швырнули на лежанку из соломы. Руки связаны над головой. Над ней навис Валентин. Щелкнул ремнем, спустил штаны, вдвинул колено между ног. Рвал ее платье, аж трясся весь, вдобавок ноги придавил – не шевельнуться. Пот с его рожи попал Ёлке прямо в глаз. Она завыла горлом и отвернулась.

– Слышь, Золоторучка, махни пояс пером. Рот девке перетянуло, не подсосаться.

– Может, тебе еще свечи зажечь?

Егор здесь. Егор! Ёлка вытянула шею. Все тело вмиг собралось, окрепло. Пронеслась мысль, что самое страшное в ее жизни уже стряслось. Все. Как тот автобус, затормозивший в сантиметре от нее. Его скорость прошила ее тело, встряхнула, как грозой, она стояла посреди мостовой живая, но уже не прежняя. От горячего асфальта пахло блинами.

– Ты че, Соболёк, первым хочешь, так давай. – Тощий в драном свитере вышел из угла.

– С хрена ли? – сопел Валентин.

– Тише вы. Илью Ильича ждем, теплоход пришел, вести будут. Скорее давайте только. Держи.

Ёлка не поверила своим глазам, замычала, забрыкалась: Егор, ее Егор вложил в толстую руку свой перочинный нож.

Трык! Ее голос взрезал тишину:

– Егор! Ты что?

Вспышка боли залепила глаз. Правый. Во рту стало солоно, Валентин укусил ее за губу. Разорвал платье. Внутри, между ног, жгучие толчки. Ее, как куру, набивали рисом с перцем. Тощий с культей на перевязи навис над ней – смотрел. Егор встал к двери, оттуда сказал: «Потерпи, дорогая». Послышалось?

Вдруг ей стало легче. Ее больше не прижимало вонючим телом. Урод вскочил, подтягивая штаны.

– Вы что, суки, под бабочку меня решили поставить? – Илья Ильич был ниже Валентина ростом, тот при нем весь скособочился. – Я же сказал, до сентября курьера выпасаем, сидим на излечении, не рыпаемся. Тогда всем кусок наличкой выдам, как записано.

– А я че? Марафету прихватил, когда невмоготу стало, и девку вон.

– Соболь, кто врача грохнул?

Ёлка снова закричала, Егор подошел, зажал ей рот. Она умоляла глазами объяснить, что происходит. Отчего так? Почему он их не разгонит? Кто они вообще? Говорят, как бандиты. Голова болела так, что она, наверное, и не смогла бы ничего сказать. Хотелось плакать, кричать, оказаться далеко отсюда, в высотке, в красивой квартире, закрытой на четыре замка.

– Долю мою выдай капустой, Илья Ильич, – произнес Егор. – Я этот кусок по уговору ждал, без марафета.

– Я спрашиваю, кто из вас врача грохнул? Соболь, ты всех держать обязался или кто? Отколоться удумал?

– Все равно обстановку не создашь теперь. – Тощий, перехватив культю ниже локтя жгутом, сделал себе укол. – Или пришьешь ее, Соболёк?

Тощий к Ёлке не притронулся, но был всех страшнее. По манере Ильи Ильича отворачиваться и смотреть вбок, поняла, что ему на нее плевать. Он был ровный, однотонный, вспомнилось, как Семен окрестил его «линялым». Урод, так и стоявший со спущенными штанами, указал на тощего: он убил.

За окном что-то лязгнуло, но никто не пошел смотреть. Ёлка, решившая, что Егор успел позвать на помощь и сейчас все кончится, обмякла, обессилела.

– Вас на зоне не то что греть не будут, вас порвут. Столько капусты не подняли из-за марафета паршивого. Да мокрое. Да баба эта, – сказал линялый.

Потом велел девку отпустить, грех на душу не брать. Говорил спокойно, как монолог в театре, а сам пока отпер ворота из сарая на воду, что-то в лодку бросил, весла вставил в уключины, сел. Дальше Ёлке не было видно.

– Упыри убогие, жирное место провалили.

Старая лодка с легким плеском заскользила по воде, зашлепали весла. Урод растерялся, замешкался, Ёлка вскочила, хотела прыгнуть в воду, нырнуть. Урод схватил ее, намотал волосы на руку, швырнул на лежанку так, что дышать стало больно. Облизывая толстые губы, снова пошел на нее.

– Убью.

Семен!

– Малой? Дай пройти, не до тебя. – Егор, матерясь, запихивал в сумку какие-то тряпки. – Куда ты лезешь-то, рука вон дрожит.

Послышался щелчок, удар. Семен свалился на пол. Мелькнула спина Егора в открытой двери. Следом просвистел выстрел, и Валентин придавил, размазал ее по лежанке.

Семен уже понял, кого они схватили. Такие черные сверкающие волосы только у Ёлки. Где теперь Егор? Да на его месте Семен задушил бы обоих голыми руками, а ведь у Соболя еще и пистолет.

Обоймы Семен вчера вытащил из отцовского рюкзака и спрятал под кроватью. Рюкзак повесил на спинку стула. Вытряс из него лесной сор, желтую хвою, в угол замел – как ни в чем. Бежать за патронами было некогда.

Откинув брезент с лодки, Семен схватил верхнего «шпица» – Васька заранее приладил новую обойму. Пять патронов, пять патронов, пять патронов. Под мерное бормотание лучше соображалось. По причалу добраться к сараю – нельзя, заметят. Семен повесил винтовку за спину, махнул в обход. Приклад шлепал по заднице, вокруг интерната трава некошеная – вроде не идешь, а плывешь. Руками загребаешь. Крапива хватала Семена за липкие подмышки, под ногами с хрустом обламывались стебли, шнурки намертво сцепило репьями.

Дальше трава редела, над поздним клевером всё еще гудели пчелы. Семен лег на живот и пополз, сжимая винтовку, сдирая кожу с локтей. Лезли всякие мысли насчет Ёлки. Он только раз ее в купальнике видел – и то рассматривать боялся. Этот толсторожий Валентин свое мужицкое дело знает.

Семен засопел, задвигался быстрее. У спуска к воде спрятался за иву, возле которой обычно отец швартовался, на полусогнутых пробрался под окно сарая, замер, приподнялся. Сегодня он уже вот так вжимался в стену. На штанах до сих пор побелка. Будь у него тогда винтовка, Цапля был бы жив. Или нет? Семен напрягся, прокручивая схему: приклад в плечо – предохранитель – мушка – спусковой крючок. Пять патронов, по две попытки на каждого. Вспомнил, что у «шпица» еще, может, патрон в патроннике. По три попытки на каждого. Задышал ровнее: вроде как экзамен разрешили пересдать.

Заглянув в пожелтевшее заляпанное стекло, Семен увидел Ёлку на лежанке. В разодранном платье, со связанными руками, расставленными коленями.