Кабинет отца-эконома был завален документами. Порядок только в двух местах: в корзине для бумаг, идеально пустой, и на рабочем столе вокруг компьютера, в который Ёлка успела заглянуть. На мониторе – четыре желтые папки в ряд. Жаль, как называются, не рассмотрела.

По лицу собеседника Ёлка поняла, что о ее пожертвовании он знает и о планах покровительства – тоже. Недаром Ёлка всем – тетке на Воскресенском скиту, своему водителю, соседке за завтраком, администратору – рассказывала, сколько еще хочет сделать для острова.

Ёлка аккуратно подобралась к покупке жилья на Валааме. Домика. Упомянула и могилу мамочки, и то, как трудилась над сохранением природы острова, представив свое руководство турбазой самой что ни на есть экопросветительской деятельностью.

– Готова ли обитель посодействовать мне с жильем? – Ёлка красиво разложила на столе руки с крупными кольцами.

Отец-эконом молчал слишком долго. Потом вздохнул:

– Разве мы владеем жильем? Тут все Господне.

– Не на Центральной усадьбе, разумеется, а так, где-нибудь, вдали от шума.

– В темное время многое отобрали и до сих пор еще не вернули в обитель.

Отец-эконом снова замолчал, Ёлку начинало это раздражать.

– Образ Валаамской Богоматери до сих пор на финской земле. Вы это знаете? – Отец-эконом перекрестился на икону в углу.

– Я слышала, что жилье можно оформить во владение, – настаивала Ёлка.

– Для благотворителей.

– Разумеется.

– В исключительном случае, по воле Божией.

– Рекомендуете к старцу обратиться? Его благословение решит дело?

– Отец Власий большой молитвенник, и вы молитесь. – В окно донеслось фыркание и пьяное пение, отец-эконом поморщился: – Зимняя. На какие-то средства опять гуляют.

– И не говорите, там и раньше жили уро… Я хочу сказать: сплошь уголовники.

Отец-эконом подошел к двери, распахнул:

– Ничего, Господь их скоро управит.

Ёлка поняла, что прием окончен. Зря она сумму за дом не озвучила: теперь, во весь коридор, не стоит.

Может, отец-эконом решил, что она бесплатно хочет забрать. Потому и разговор не туда пошел?

Эти еще своей гулянкой все переговоры сорвали.

Поднявшись на крыльцо своей гостиницы, выкрашенное в песочный и бордовый, Ёлка приободрилась. Она обернулась, оглядела все уже как хозяйка. Летом вот эти клумбы запестрят анютиными глазками. Осенью, когда все желтое, приятно будет на скамеечке с книгой. Представила себя управляющей над туристами и паломниками. В общем-то, замдекана в свое время права была: место хлебное.

– Теперь уж мы обставимся с Танюхой, – донеслось откуда-то из окон. – Ух, как обставимся! Такие бабки из рук не утекут.

– Тише ты.

Ёлка спустилась с крыльца, словно кто-то потянул ее за нитку, обошла здание Славянской, сбоку был проход в Зимнюю.

– Пропьем седня пятеру, завтра еще – потом тошно станет.

Она прижалась к стене, прислушалась. Стена, когда-то белая, теперь была загаженной, как снег поздней весной.

Донеслось еще:

– Ты чего молчишь? Пр-р-рав я?

Захлопнулось сразу несколько окон, стало тихо. Ёлка не понимала, с какого этажа слышался разговор.

Вернувшись к себе, Ёлка первым делом решила пересчитать деньги – так, разложившись, было проще решить, сколько предложить отцу-эконому. Нужно и на жизнь оставить, и на благотворительность. Канатка, которую тогда не построили, сейчас бы все скиты связала – и не надо по кочкам трястись, лодки у всякого сброда нанимать. Зря она этот проект не предложила отцу-эконому, видно, он человек дела. Дело у них общее – привлекать инвесторов, развлекать туристов. Отдернула шторы, огляделась: хорошо бы уборку вызвать.

За иконой денег не оказалось.

Пластырь был прилеплен крест-накрест, будто с изнанки образа рана. Еще одна лента пластыря, скатавшаяся трубочкой, валялась на полу. Ёлка перерыла весь номер, перетрясла постельное белье, залезла под кровать, думая, что заначка ночью отвалилась, пока ей снились кошмары. Спустилась к администратору – не приходила ли к ней в комнату горничная? Девушка моргала, говорила, что отлучалась на обед, уборка будет позже, белье сегодня поменяют.

– Завтра без уборки, нельзя, грех, светлый праздник. А вы потеряли что-то? – Девушка подлила масла в лампаду, стоящую перед иконой, расковыряла ногтем и зажгла фитилек.

«Пропьем пятеру. Такие бабки из рук не утекут», – подсказала память. Ёлка замотала головой.

Молча вернулась в номер. Открыла шкаф, внутри у дальней стенки мелькнули круглые носы туфель. Светлые, югославские, те самые лодочки, что матери из Ленинграда привезла. Протянула руку – схватила пустоту.

Ёлка сидела на кровати, пока окна не залила густая чернильная синева с редкими звездами. Потом переоделась в темный спортивный костюм с капюшоном, вытащила из кошелька деньги, что остались. С визгом молнии спрятала их в карман брюк. Прихватила на плечо прочную сумку, выскользнула из гостиницы в сторону причала.

В монастырской лавке Ёлка для виду постояла, разглядывая иконы. Ее внимание привлекли четки: серо-синий агат перемежался темным янтарем. Они напомнили ей что-то. Пахнуло соломой и водой, она на миг согрелась, тело размякло. И вдруг все стало, как было, вплоть до боли в колене, куда вступило, пока поднималась к машине от часовни Ксении Петербургской. Остров снова обобрал ее до нитки.

Ёлка спросила пять бутылей масла. Девушка уставилась на нее удивленно.

«Отец Власий большой молитвенник», – подсказал отец-эконом.

– Отец Власий, да, отец Власий, старец, рекомендовал у вас взять с запасом. Переправим на дальние скиты. Говорит, в вашей лавке самое лучшее.

Девушка радостно закивала.

– И дайте мне вон те четки посмотреть. – Ёлка, пряча масло в сумку, с глаз долой, продолжала улыбаться. – Замечательный у вас вкус, какие красивые камни. Сами подбираете?

Под синими звездами Васька шел, все еще пьяный, вглубь острова. Он сам не знал, куда направляется, почему оставил площадь. Одет он был парадно: гимнастерка чистая, медали, пистолет в кобуре командирский. Васькин наградной участковый конфисковал еще вчера. Выходило, Васька не виновен, Семен непричастен, всех троих бандюг командир уложил, придумал так ловко, что Захаров отмахнулся от Васьки, как от горького пьяницы: не сочиняй. Дело ясное. Закрытое.

Страшно летел командир, руки раскинул, словно распятый вниз головой. Антонина осела на брусчатку, почернел Семен. Инвалиды, высыпавшие, как на парад, отползали назад в палаты, боясь друг другу в глаза смотреть, чтобы там ненароком будущее не прочесть. Старики, давно потерявшие матерей и отцов, со смертью Подосёнова второй раз осиротели.

– Зачем же ты жизнь отнял? Зачем отнял?

У Васьки в душе двоилось. Командир прямо сейчас убил кого-то, Ваське самого близкого. Заступника, который их из окопа вытащил. Вина была общая, общее дело. Пусть командир за сына вступился, понятно, так и условились, но его-то, Васькино участие, почему забраковал? Отсидели бы поровну.

От скорой ходьбы культя на стыке с протезом горела и ныла.

– Не попрощался даже! – Васька пригрозил кулаком звездам.

Сидя над чернотой небольшого озера, укрытого в ночи паром, Васька решил, что командира у него отняли, в плену черт-те где заперли. Не может Подосёнов оттуда ответить. Раньше как было: командир молчит, ход пропускает, потом выскажется. Да так, что все ясно.

Неловко наклонившись зачерпнуть воды, Васька вошел в отмель лбом, затем и подбородком. Плакал, пузыри пускал. Холодная ночная вода врачевала жар глаз. Когда на пузе, задом наперед, как рак, выполз из отмели, привстал, схватившись за деревце, огляделся, – понял, что на полуостровке стоит. Вода расходилась рукавами вперед, влево и вправо. От нее шло свечение, и тьма не была такой уж непроглядной. Нет, не Лещёвое это. Да еще огрызок церкви, смутно знакомый, торчит позади. Выходит, и впрямь до Бобылька, полуострова, дошел: он сам церковь эту на кирпичи разбирал, когда печи ставили у психохроников. Плохие печи вышли, но те хоть насмерть больше не замерзали. Семен их с отцом уговорил утеплить контуженных, ради Летчика, который «еще выздоровеет».