Окно заслонила чья-то спина. Семен едва не крикнул: «Ёлка!»

– Соболь, кто врача грохнул? – послышалось из сарая.

Винтовка, выскользнув из рук, стукнула в стенку.

Как Соболь? Он тут? Семен подтянулся, заглянул в сарай. Точно! Печатка на пальце блеснула возле рамы. Обзор закрыл знакомый серый пиджак. Соболь говорил с кем-то, кого не было видно. Просил отдать его долю «капусты».

Когда из сарая на воду выплыла лодка и Семен увидел в ней Илью Ильича, еще понадеялся, что и Ёлка с ним. Ведь профессор, войну прошел. Но тот налегал на весла один, оглядываясь по сторонам, пригибаясь и вихляясь. В кружке прицела он был в городском плаще и зажимал между коленями не то портфель, не то чемоданчик. Управлялся с лодкой ловко, никому после инсульта так не удастся. Мать говорила, у него рука плохо действует? Обеими руками профессор работал ровно.

Ёлка вскрикнула.

Семен вскочил, вскинул винтовку, обошел сарай, ногой пихнул дверь.

С рассвета Васька рыбачил, клев царский, прямо рука устала тащить серых сигов. Лишь разок-другой прикурить успел. Садок полный, тяжелый – в лодку его, что ли, подбросить Семену? Донести поможет, как закончим стрельбы. Васька не хотел себе признаваться, что сбежал на рыбалку по потемкам, чтобы с командиром не видеться, он и без клева сидел бы тут, не показывался. Знал, что нарушил приказ.

Но война кончилась. Схрон они вместе обнаружили, если начнет командир считаться. Вот станет Семен стрелять не хуже самого Васьки, тогда и посмотрим, чья правда. Времени, конечно, маловато до конца месяца осталось, придется поднажать. Ваське увиделась белая зима, с ледяными панцирями на камнях, со снеговой свежестью, морозным хрумканьем шагов. Приедет Семен на каникулы, пойдут на охоту. Сидел, вспоминал, как в глаза летела земля, в окопе не успевали проверить, кто ранен, убит. Гремело, трясло и в воздухе, и под ногами. То мороз пробирал, то рожу опаляло, темнота вокруг расползалась подожженной клеенкой, забивая гарью нос и глаза. Вспышки белесого света дергали нервы. Стрелял Васька на автомате: перезаряжай, цельсь, пли. Потом на него упала чернота. Разом. Не успел с командиром проститься. Смерть слишком быстро достала Ваську. В черноте тявкали и скулили волки, он стоял на коленях и просил кого-то заступиться. Волки едва не хватали за голые ноги. Икры, окровавленные, в пупырях, как у щипаного гуся, мелко тряслись.

Бояться нельзя, зверь учует.

Бежать невозможно – бросится следом.

Из волчьих пастей несло тухлятиной. Скулеж, тявканье, рык. Едкая слюна летела ему в лицо, прожигала щеки. Васька все просил, обращаясь прямо к черноте. Потом дернулся, упал, воткнулся в развороченную землю лицом. Земля прибирала его, остужая кончик носа, скулы, уши. Кости распрямлялись, придавленные тяжестью.

Заступник появился как туман. Он размывал все кругом, сбрасывал землю, сдувал, как пух. Свет становился серым, потом желтым, обернулся раскаленной проволочкой – лампочка над Васькой едва помигивала. Густая волчья ночь отступила.

Очнулся не в окопе – на койке. Ниже колена как зазудит, задергает – осколками, что ли, прошило правую? Разглядел – нога обмотана под коленом. Культя. Бинт на ней пропитался бурым и алым. Отхватили правую, сучьи оборотни. Остальное проверил – на месте. Поднял руки к лицу, скривился, защипали ссадины. Пальцы целы. Стрелять могу, значит, из засады или с крыши. Такая радость охватила Ваську – не знал, с кем ее распить.

– Эй, браток! Браток, ты живой там? – позвал соседа.

Мужик в отключке, видать, вовсе без ног, голова перемотана, отвернута.

Пришла санитарка с судном, девчонка конопатая. Спросил, командир его где. Кивнула на мужика. Сказала, ему ноги отняли, обморожение сильное:

– Долго костерил за самоуправство. Врач велел замолкнуть, бойцы отдыхают.

– А командир что?

– Моржом обозвал.

Васька понял: Подосёнов точно. За обоих заступились. Подмигнул санитарке.

С тех пор Васька стал еще веселее, командира, как тот просыпался, тормошил:

– Да мы же мертвые были. Воскресли, считай, грех жаловаться.

Тот на него и не смотрел.

Васька, подхватив садок, захромал к лодке, при этом костылями больше траву раздвигал, чем опирался на них. Сойдя с пригорка, заметил, что брезент в лодке свернут наспех. Откинул. Так и есть – вторая винтовка пропала. Вытряс садок прямо в воду, рыбины, ошалев, застыли, постояли смирно в зеленоватой воде, вильнули хвостами прочь. Все в одну сторону. Вскарабкался назад. Слева над ним возвышались стены интерната, над облезлой крышей суетились и каркали вороны, дальше причал, сбоку монастырской бухты сарай лодочный. Людей нигде не видно. Еще раз пробежал взглядом окрестности. Пошел наугад. Тут под соснами блеснула металлом длинная линия. Гвалт чаек, трепотня кузнечиков в траве мешали Ваське глаз настроить. Или это сердце колотилось изнутри. Возраст, видать. Вдали вдруг встал в полный рост Семен с винтовкой наперевес, притаился у ивы близ сарая. Не дело. Пацан жизнь себе поломает из ревности.

Васька ступал на протез легонько, лишь бы равновесие не потерять и не греметь ободами. Едва шел, а потел, будто стометровку давал. Напрасно не послушал командира? Зря парня вооружил? Дело молодое, Васька уже и не помнил толком, как оно, когда слюбишься. Была какая-то девчонка до войны, косы длинные. Еще конопатая санитарка в госпитале – та его дразнила «счастливым».

До сих пор Васька не жаловался на свое увечье. Ни вслух, ни в мыслях. Теперь он спотыкался, клял свою культю. Бежать – какой там! – лететь впору, а он протезом шаркает. На кой хрен он уже столько лет ковыляет? Для чего живет? Семьи не нажил, пацана и того погубил. Знал же про пистолет у этого Егора. Новых подозревал, что косят под больных, а все медлил.

Под протезом защипало, натер культю так, что, припадая на правую, на каждом шагу кривился, глаза слезами наливались против воли. Упал дух перевести. Заметил, как «профессор» уплывает на лодке один. Пригляделся: Семен под окном сарая спрятался.

Васька был все еще далеко. Не успеет: у Егора, волка этого, пистолет. Достал – пальнул. Винтовка на дальняк рассчитана. Надо было с ТТ начинать учить. Сложил губы трубочкой, свистнуть, отозвать Семена, но тот со «шпицем» ринулся в сарай.

Васька поднялся, поскакал к сараю. Либо учи как следует, либо оружие в руки не давай. Что он теперь ответит командиру? Как Антонине Алексевне покажется на глаза? Не зря Васька этих боеприпасов испугался, как схрон на Оборонном нашли. На ученьях хотел все патроны расстрелять к лешему. Не то попадут в чужие руки. В животе все внутренности в жгут стянуло.

Меж двух сосен заметил невысокий крест каменный, основательный, пестрый от лишайника. Сколько раз мимо хромал – его не видел. От духоты крест в его глазах пошатнулся, расплылся, раздвоился. Васька с утра ничего не ел, но силы еще были. Прислушиваясь, сполз к окну сарая. Заглянул, оценил обстановку. Семен на полу, дышит. Егор по полкам рыскает. На Ёлку лезет Валентин, который все кепочку снимал при встрече, с тростью ковылял. Чья-то тень. Значит, еще один в углу. Достал ТТ, рукояткой пистолета стукнул в окно. Снял первого, кто открыл, – тощего.

Валентина убрал в затылок, и Ёлка, лежавшая под ним покойницей, взвыла, закашлялась, принялась его с себя спихивать. Пуля царапнула ей щеку. Егор прижался к двери, водой растекся по косяку, пихнул дверь спиной, дал зигзага. Васька дернулся было за ним, тут Семен внутри сарая застонал.

– Ранен? – крикнул в окно Васька.

Семен поднялся, уперся плечом в приклад, щелкнул предохранителем, качнувшись, выстрелил. Егор свалился, будто ему вожжой хлестнули под колени. Серую спину придавила к земле косая тень каменного креста. Васька держал эту спину на мушке, ждал, когда поднимется. Пуля у Семена вылетела абы как – притворяется, гад.

На остров упала тишина. На лиловом небе стояло белое солнце. Егор так и не пошевелился. Ну артист.