В этот момент из-за спины к телефону тянется рука и выхватывает его. Обернувшись, Татьяна видит перед собой Пауло — с лицом чернее тучи.

— Это я заберу, — говорит он.

[27] Красота требует жертв.

63

Мерседес

В недрах корабля жарко. Мерседес ждет, свернувшись калачиком на койке в каюте прислуги. Чуть дальше по коридору, буквально через пару дверей, кто-то лупит молотком, грохоча металлом о металл. Из радио льется диско, которому подпевает глубокий мужской голос. Это устраняет какую-то неисправность инженер, которому на рассвете придется сойти на берег. Отправляясь на мальчишник, Мэтью берет с собой только Филиппа.

А ведь он знает. Не может не знать. Именно поэтому работает столько лет, получая в тройном размере зарплату и щедрые отпускные. Все эти мужчины. Вьют гнездышки, посылают дочерей учиться в частные школы, а на все остальное закрывают глаза, потому что какая, в сущности, разница, если в мире станет на одну самку меньше — особенно там, где жизнь ценится так дешево.

Она просыпается, даже не успев осознать, что ее сморил сон. Включился двигатель, и ее крохотное убежище содрогается мелкой дрожью.

«Он здесь. Мы отчаливаем. Лишь бы только Феликс получил мое сообщение».

На какой-то миг ей в голову приходит мысль включить маячок, но она ее с ходу отвергает. Если радар есть на небольшом катерке Феликса, то на «Принцессе Татьяне» он в десять раз лучше. А как только на яхте засекут маячок, тут же поднимется тревога.

«Я верю ему. Он не дурак. Он знает, где меня искать».

Мерседес ждет в темноте, пока вибрация не сменяется пульсацией, пока по тихой качке койки она не понимает, что корабль вышел в открытое море и набрал скорость. После чего покидает каюту и вновь ступает на территорию Мэтью Мида.

Вдруг она слышит его голос, неподвижно замирает. Сражается с желанием ползком вернуться в свое убежище. Но Мэтью никогда не спускался еще на один пролет вниз. Ни разу в жизни. Никогда не наведывался к прислуге, ни здесь, ни где-либо еще. Он стоит на каютной палубе и говорит по телефону. Орет, потому что пьян, а рядом нет никого, кто мог бы его услышать.

— Да! Пропала! — орет он. — Исчезла бесследно, сучка! А сраный Филипп ни хрена не заметил!

Он явно только что из Татьяниной каюты. От воспоминаний у Мерседес внутри все сжимается. Он болен. Иначе и быть не может. Пытать до смерти юную девушку в окружении милых безделушек своей дочери, которой уже стукнуло сорок? Животное, которое любуется собой в зеркало, когда снимает своих «друзей».

Некоторые животные не поддаются лечению. И всем будет лучше, если их просто уничтожить.

«О господи, как же я была слепа. Она лазила по нему, как маленькая обезьянка, плюхалась к нему на колени, он вдыхал аромат ее волос, а мне все было невдомек. Но откуда же мне было знать? Ребенком ты знаешь только то, что можешь представить. А странное поведение ровесников списываешь на дурной характер. Тебе даже в голову не приходит, что за этим может стоять что-то еще. Это при том, что для меня, девочки, родившейся и всю жизнь прожившей на этом острове, Миды и вовсе представляли собой одну большую аномалию. В них все было совершенно иным. Я никогда не видела такой мир раньше. Но когда тебе двенадцать лет, как понять, где заканчивается нормальное „другое“ и где начинается совсем „другое“.

Сейчас она для него уже слишком стара, это точно. Дело в этом? Может, ее единственная цель в жизни — сохранить его благосклонность? Может, у нее нет другого выхода и она, чтобы не потерять его, вынуждена потакать его гнусным делам? Его и его дружков, а со временем — и их детей. Приглашать их сыновей и дочерей, которые беспечно отводят взгляды ради наследства или дома вроде того, в котором им довелось вырасти? Девочек воспитывают так, чтобы они вышли замуж за Мужчину Наподобие Папочки, а потом из поколения в поколение передавали наследственные пороки.

Sirenas из прежней островной жизни на самом деле были такими вот Джеммами. Когда пышным цветом распускалась их красота, их отрезали от остального стада. Похищали силком и превращали в игрушки для герцогов. А потом, чтобы они не болтали и не создавали проблем, при нашем участии сбрасывали вниз со скалы. Сейчас я это понимаю. И повинен в этом каждый из нас. Все без исключения. Эти грехи мы несем в своей ДНК.

Но хотя бы у нас с Феликсом не было детей».

— Да не знаю я! — визжит он. — Кто-то! Я же сто раз ей говорил! Снова и снова. Нужно постоянно менять персонал! Не давать прислуге времени затаить обиды! Вот к чему это приводит. А она держит эту экономку уже хрен знает сколько лет. Подцепила ее в детстве. Да. Нет, ее уже нет. Больше я не знаю ничего. Если долбаная Татьяна сама запустила данайцев, то пусть сама и разбирается…

Голос уплывает куда-то на корму и поднимается по ступеням кают-компании. На миг перед кают-компанией мелькает его волосатая лодыжка.

— Фу. Триполи. Надо же было. Я знаю. Да-да, но там такой бардак, что договор об экстрадиции не стоит даже бумаги, на котором его напечатали. Пока они успеют оформить документы, я уже буду в самолете. Да, прости, Джефф, но здесь я бессилен. Деньги вернутся на твой счет на следующей неделе. Что? Ну конечно же, господи, отследить платеж будет нельзя. Ты считаешь меня безмозглым идиотом? Да, отель «Аль Махари». Да знаю я, знаю. Не говори. Но хотя бы выпить смогу…

Он спотыкается о ступеньку и ругается. «А он и правда набрался, — думает она. — Это хорошо».

Она тихонько поднимается по лестнице для прислуги.

Стоит замечательная ночь, какая бывает только на море. На кормовой палубе горят огни, но взгляду Мерседес, укрывшейся в тени, доступны мириады звезд. Луна зашла, и водная гладь теперь отливает маслянистой чернотой. Яхта на полной скорости мчит в Ливию, вздымая форштевнем белую пену.

Далеко-далеко за кормой в ночи горит одинокий огонек, маленький и неутомимый. Слишком маломощный, чтобы не отставать, он все равно упорно следует за ними в кильватере.

Феликс. Только бы это был Феликс. С этой яхты только один путь — за борт, — но там, в этих водах, ей будет очень и очень одиноко.

До нее вновь доносится голос Мэтью. Он все еще орет в телефон на кормовой палубе. В иллюминатор она мельком видит на барной стойке наполовину опорожненную бутылку виски. Отлично. Мэтью, конечно, старик, к тому же страдает ожирением, но с ним трезвым mano a mano ей точно не справиться. Что ни говори, а мужчина он во всех отношениях крупный. Настоящий великан не только в ее детских воспоминаниях, но и в реальной жизни. Головорез ста сорока килограммов весом, каждый из которых играет в его пользу, и без намека на совесть, способную его сдержать.

Она оглядывает сходни, чтобы убедиться, что рядом кроме нее никого нет, переступает порог каюты для прислуги и крадется к дверце трапа. Замок на ней предельно простой: железный штырь и петли, на которых она открывается наружу. Штырь хоть и ржавый, но хорошо смазан и поэтому из паза выходит легко, стоит его самую малость потянуть. Покопавшись в кармане, Мерседес достает фирменный коробок спичек с эмблемой отцовского «Медитерранео» и запихивает его между поручнем и створкой. Дверь хоть и открыта, но должна выглядеть запертой. С силой на нее нажав, она видит, что коробок держит хорошо. Но при беглом осмотре ни за что не заметишь, что с поручнем что-то не так.

На сходнях появляется Мэтью — в махровом халате и шлепанцах, которые на борту яхты для него давно стали чем-то вроде униформы. В лучах раскачивающегося из стороны в сторону светильника поблескивают уложенные маслом черные волосы.

«Нет-нет. Еще рано. Я еще не готова».

Она застывает на месте, слушая плеск медленно накатывающих на борта волн и гудение крови в висках. Пригибаться слишком поздно — если не двигаться, больше шансов остаться незамеченной.

Мэтью не смотрит в ее сторону, лишь обводит взглядом море. Потом подносит к губам стакан, отворачивается и опять говорит по телефону. С расстояния в несколько метров до ее слуха доносятся смазанные, гулкие слова: Джанкарло… а куда же он денется, сука… долбаная Татьяна.