— А как же… — начинает она.

— Кроме того, — продолжает он, нажимая на пульте кнопку включения, — мы можем выяснить…

Экран возвращается к жизни.

Видео. Женское лицо крупным планом, увеличенное до размеров пони. Месиво из порезов и синяков. Неподвижное затуманенное выражение без малейшего проблеска надежды. Длинные потеки высохших слез на обезображенной коже. Лицо на экране резко двигается взад-вперед, скользя по какой-то блестящей поверхности, мокрой от крови.

Мерседес чувствует, как подгибаются колени.

Это Донателла.

58

Мерседес

Даже Пауло, заслуженный ветеран атак и боев, застыл неподвижно, как статуя.

Урсула нащупывает стул, не в состоянии отвести глаз от экрана. Падает в него. Когда умерла Донателла, она, вероятно, едва научилась ходить. Для нее девушка на экране — просто незнакомка.

— Нет… — произносит она. — Нет…

Видео продолжается.

Голова Мерседес кружится. Она рухнула на мокрый ковер, слабая, как котенок.

— Это все взаправду? — спрашивает Урсула. — Не может быть. Скажите мне, что это не по-настоящему.

«Я не могу на это смотреть. Не могу и не должна. Потом до конца жизни не забуду».

Донателла смотрит перед собой затуманенным взором, огромная слеза выкатывается из ее глаза, скользит по переносице и затекает в другой. Она даже не моргает.

Камера отъезжает назад.

— Нет! — кричит Мерседес, отчаянно старается отвести взор или закрыть рукой глаза, но ее будто парализовало. — Пожалуйста, нет!

Оператор поднимает камеру и несколько мгновений снимает себя в зеркало. Широко ухмыляется. На заднем плане виднеется круглый иллюминатор, по обе стороны которого висят бесполезные парчовые занавески. Стена обшита полированным орехом с леопардовым узором, над кроватью красуются четыре фотографии, каждая размером со страницу из атласа. За происходящим наблюдают два человека. Один наблюдает с серьезным видом, чтобы сохранить это зрелище в памяти навсегда, второй смеется.

Человек, ухмыляющийся за ручной камерой, не кто иной, как Мэтью Мид.

Пауло сбрасывает с себя оцепенение. Направляет пульт на телевизор. Экран гаснет. Они долго молчат. Мерседес боится, что ее сейчас стошнит, но тошнота не подкатила привычно к горлу, а разлилась по всему телу. Она подается вперед, облокачивается на журнальный столик. Пытается сделать вдох. Безуспешно. Пытается снова.

«Она не покончила с собой… — думает она. — Но это настолько хуже. О нет. Нет, нет, нет и нет. О нет... Ох, Донателла…»

— Ты знаешь, где это? — холодным твердым голосом спрашивает Пауло.

Она не может говорить.

— Где, Мерседес? Ты знаешь, где это?

— Да, — отвечает она.

— Где?

— На яхте. На старой яхте. Это каюта Татьяны, — глухо произносит она.

Пауло поворачивается и размашистым шагом выходит из комнаты.

59

Джемма

Время идет. Она не знает, сколько прошло. Его течение она замечает только по тому, как наполняется ее мочевой пузырь и все больше болят связанные руки и ноги. Она пытается повернуться, чтобы хоть немного ослабить давление, но у нее почти нет пространства для маневра. Связали ее на совесть.

За дверью порой слышны шаги. Но они никогда не останавливаются. Проходят мимо и растворяются в плеске волн.

Она силится ослабить путы, но те затянуты крепко и неумолимо, поэтому она только обдирает кожу. Через несколько часов от напряжения все тело опять сводит судорогой, которая добирается и до межреберных мышц, отчего даже дыхание и то превращается в изощренную пытку — воздух в легкие приходится впускать крохотными глотками, один, второй, третий, четвертый, а потом медленно выпускать. Когда же она пытается вдохнуть полной грудью, ей кажется, что в нее вонзили нож.

Уже вонзили нож.

Время идет.

«Я существую, — думает она. — Но скоро меня не станет. Я это знаю. В какой-то момент я услышу грохот поднимаемого якоря, а когда яхта выйдет в море и никто не сможет услышать мои крики, они придут за мной».

В какой-то момент ее мочевой пузырь сдается. И когда горячая струя остывает на пластике, ее охватывает странное удовлетворение. «Так им и надо! Девушка, воняющая мочой. Надеюсь, им такое нравится». Но радость быстро проходит. Скорее всего, им действительно это нравится. «Им хочется довести меня до такого», — думает она.

Она больше не плачет. От длительного пребывания в неудобном положении у нее нарушилось дыхание и охватил жуткий страх удушья.

«Может, и стоило бы… — думает она. — Может, мне надо опять разреветься и не останавливаться, пока не смогу сделать и вдоха. Буквально заплакать себя до смерти. Обыграть их, воспользовавшись той единственной возможностью, которая у меня еще осталась».

Но все равно больше не плачет.

Из темноты доносится звук. Опять шаги. Она резко открывает глаза под своей мокрой и скользкой от слюны и соплей маской. В коридоре открываются двери. Едва слышно, одна за другой. Потом их так же тихо затворяют. Все ближе и ближе. К ней кто-то идет.

«Они уже здесь… — думает она. — Пришли за мной».

Дверь открывается.

Тишина. Кто-то с глубоким вздохом переступает порог. Задвижка с тихим щелчком встает на место. Она слышит, как он идет по ковру и через мгновение склоняется над ней.

«Прошу вас. Пожалуйста. Если собираетесь начать, давайте. Я больше не вынесу. Знаю, к чему это ведет, и хочу, чтобы все закончилось».

Ее зовут по имени. Так тихо, что она едва слышит. Голос ей знаком. Лондонский акцент, который она точно где-то слышала.

— Не бойся, малышка, я пришел вытащить тебя отсюда. * * *

Джемма брыкается, как кролик, угодивший в силок.

Он ждет, пока она не выбьется из сил. А когда она затихает, тяжело дыша, говорит опять:

— Ты должна сделать в точности, как я скажу. В точности. Ты меня поняла? Я пришел помочь тебе, но, если ты меня не послушаешь, мы пропали. Команда на яхте, и они не на твоей стороне. Кивни, если тебе все понятно.

«Он мучает меня. Он здесь не для того, чтобы мне помочь, а чтобы зря обнадежить».

Она опять брыкается. Он ждет.

— Ты поняла?

Джемма кивает.

— Вот и хорошо. Ты должна вести себя тихо, как мышка. Когда выберемся отсюда, можешь орать сколько угодно, но, если нас услышат сейчас, нам конец. Поняла?

Она опять кивает.

— Умница, — говорит он. — Теперь я сниму у тебя с головы эту штуку. Для этого мне придется к тебе прикоснуться. Ты меня поняла?

Джемма снова кивает. Отпускает последнюю надежду. Через дырки в районе ноздрей проникает тусклый свет. Когда он дотрагивается до ее плеч и шеи, она напрягается всем телом.

Она закрывает глаза. Посылает во вселенную слова любви: «Мама. Мамочка. Я люблю тебя. Прости меня. Я тебя люблю».

Вжикает железная собачка «молнии», и маска ослабевает. Она чувствует, как его пальцы поддевают маску за край и снимают ее. Через миг ее лицо уже обдувает благословенный воздух, и все, что она видит перед собой, — это яркий-яркий свет, настолько, что приходится даже зажмурить глаза.

— Господи, — говорит он. — Подожди, я сейчас вытащу это. И не забывай, Джемма, ни звука. Это очень важно, ты меня поняла?

Она опять кивает.

— Черт! — продолжает он. — Ты же не знаешь, кто я, да?

Джемма открывает глаза. Перед ней стоит Пауло. Тот большой охранник, который дежурит в доме. Улыбается ей с таким видом, будто они играли в прятки и он только что выиграл.

Ее охватывает такое облегчение, что она начинает плакать.

Улыбка исчезает с его лица.

— Все хорошо, — произносит он тоном конюха, успокаивающего нервного скакуна. — Хорошо. Ты, главное, дыши… Дыши…

Потом склоняется над ней и вновь протягивает руку куда-то ей за голову.

60

Мерседес

«Ненавижу тебя».

Ярость — ослепительный белый свет. Стирает цвета, уничтожает тени.

«Я тебя ненавижу».

У нее зудят ладони. Ей очень хочется сжать в них нож для разделки мяса.