Каролина, напустив на себя таинственность, умолчала о содержании первого, полученного от Килиана письма. Мне безумно, просто безумно хотелось узнать, что же он ей написал и в каких выражениях, но спросить о том у Каролины, проявив тем самым неуместное, как мне казалось, любопытство, я не решалась. А сестрица, словно ощущая мое невысказанное «хочу», лишь махала белым листком перед экраном своего компьютера, тем самым распаляя мое любопытство еще сильнее.
Она заметила только, что послание превзошло все ее самые смелые ожидания, и что Килиан — ее собственные слова — «умопомрачительно сильно ей очарован». Да-с, полагаю, так оно и было... Стоило только припомнить, с каким остервенением он строчил ей это послание за столиком затрапезной кофейни!
Эта мысль была какой-то неправильной, терпкой на языке, с горьким привкусом жженого миндаля... И когда Каролина сказала:
— А теперь давай писать новое письмо, — я с трудом не огрызнулась в ответ.
С тех пор так и повелось: мы множили и множили рукописные страницы адресованных Килиану посланий, и я едва ли не дважды в неделю звонила ему с просьбой забрать у меня очередное восхваление его голубых глаз, высокого роста и «шикарного-перешикарного» черного байка.
Он, к счастью, так ни разу и не поинтересовался, почему это делаю именно я... Признаться, что большую часть двусложных дифирамбов его обаятельности подсказаны сестре именно мной, было бы крайне неудобно. К тому же, из ответов Каролины я узнала многое о нем самом и о его жизни в последние три месяца... Не думаю, что он желал бы делиться этим со мной по собственной воле.
На фоне всей этой эпистолярной эскапады наша собственная с Патриком семейная драма несколько притупилась по восприятию... Я привыкла наблюдать Ренату на кухне, орудующую половниками и ножами, приготовляющую подносы для вечно всем недовольной фрау Штайн, а после ужинающую за нашим столом. Даже к Лукасу с его колючим взглядом и огромными бутсами я тоже сумела по-своему, да привыкнуть.
Однажды в первой половине дня, измаявшись зубной болью и отпросившись с работы ради похода к врачу, я заметила паренька в компании других ребят, явно, подобно ему, прогуливающих школу.
Знает ли Рената, что ее сын связался с дурной компанией?
— Лукас, — перехожу дорогу и по возможности строго гляжу на парня, — разве уроки уже закончились? — спрашиваю я. — Что ты здесь делаешь?
Его дружки склабятся, поглядывая на меня с сальными ухмылочками. Мне очень хочется уйти, но я пересиливаю себя — нельзя показать свою слабость. Лукас и так словно испытывает меня... Словно пытается прочитать что-то по моему лицу. Вот только что, этого я не знаю...
— Сама почему не на работе? — с вызовом осведомляется он. — Прогуливаешь, а?
Сердце буквально ухает о грудную клетку, когда я спокойно произношу:
— Речь сейчас не обо мне, а о тебе, Лукас. Зачем ты себя так ведешь?
— Так — это как? — снова вскидывается он.
Длинная челка так пляшет вокруг его головы... Глаза как будто бы становятся еще чернее.
— Так по-свински, — отвечаю я. — Расстраивая своих мать и… отца.
Его дружки начинают развязно хихикать, на все лады передирая сказанные мною слова. Про свинское поведение, не про отца с матерью. А вот Лукас цепляется именно за второе...
— У меня нет отца, — цедит он сквозь стиснутые зубы. — Да и матери может вскоре не стать... — И тут же растягивает губы в многозначительной ухмылке: — Или ты хочешь ее заменить? Я был бы не против... — И он изображает воздушный поцелуй, от которого его дружки и вовсе заходятся в диком, безудержном оре.
— Ты поступаешь глупо, — только и могу сказать я, внезапно припомнив себя самое точно в таком же возрасте. Эта необоснованная ненависть, это желание мстить всему миру хорошо мне знакомы... Разрушительная сила, если подумать. В первую очередь для себя самого...
А Лукас уже говорит:
— Это ты глупая девчонка. Строишь из себя взрослую дамочку, а сама такая же дура, как и все остальные... — И кричит: — Давай, иди отсюда! И не смей наушничать мамочке. Ее нельзя волновать, — передразнивает он чьи-то слова.
С тяжелым сердцем я удаляюсь дальше по тротуару, и мысли в моей головы скачут, словно оглашенные.
Мне даже не нужен наркоз: я все равно ничего не чувствую, когда доктор высверливает мой кариес и пломбирует зуб. Тяжелые мысли — лучшее обезболивающее... Сразу после этого, воспользовавшись образовавшимся свободным временем, сажусь на велосипед и еду в гости к Колям, своим бабушке с дедушкой.
Ингольф сейчас все равно в мастерской, зато можно поговорить с бабушкой наедине, поделиться своим, девичьим, — мне это ох как необходимо. Вот хотя бы о Лукасе ей рассказать, спросить совета, как быть: пересказать неприятную сцену Ренате или все-таки промолчать о ней? А вот о письмах Килиану я даже ей не рассказываю... Неловко, что ли. Совсем уж по-детски...
— Здравствуй, милая, — бабушка отряхивает присыпанные мукой руки и крепко меня обнимает. — Не на работе сегодня?
— Зуб ходила лечить, разболелся некстати.
— От нервов, верно, — качает головой бабушка. — Все эти треволнения сначала со старухой Штайн, а теперь и с мальчиком Патрика так просто не проходят. Вон какая бледненькая стала, тень самой себя, не иначе. — Она велит мне садиться за стол и выставляет, по обыкновению, все самое вкусное. Жаль никакой едой, пусть даже самой вкусной, проблем, увы, не решить... И я делаю вид, что с аппетитом поедаю пирожок с капустой, а сама подлавливаю удобный момент для серьезного разговора.
— Я сегодня Лукаса в городе встретила, — произношу как бы между прочим, отхлебывая из чашки с чаем. — Он прогуливал школу.
Бабушка отвлекается от замешивания теста и глядит на меня задумчивым взглядом. Я добавляю:
— И друзья у него какие-то мутные. Они мне совсем не понравились.
Теперь бабушка качает головой и говорит:
— Нехорошо все это. Твой отец также начинал, и сама знаешь, чем это закончилось. — И через секунду интересуется: — Как они с Патриком, ладят? Есть между ними хоть что-то общее?
Даже не знаю, что и ответить: они с Патриком как две параллельные галактики, никогда толком не пересекающиеся... Не то, чтобы Патрик не прилагал усилий — Лукас не позволяет ему пробиваться сквозь стену отчуждения, установившуюся между ними. Я его по-своему понимаю, однако поделать ничего не могу.
— Лукас непрост в общении, — отвечаю бабушке, пожимая плечами. — Патрика это огорчает, но он не оставляет надежды на лучшее. Даже не знаю, что из всего этого выйдет...
— А Рената, как она себя чувствует? Помню ее еще сопливой девчонкой, а тут такое... Никак в голове не укладывается.
— Она держится, даже с фрау Штайн помогает, да вы и сами знаете. — Снова отпиваю из чашки. — Скоро операция... думаю, она испугана, просто не подает вида. Ради Лукаса, в первую очередь. — И добавляю: — Надеюсь, все пройдет хорошо... — А мысленно заканчиваю: «... и Лукас не станет полностью нашей проблемой».
Впрочем, бабушка и так все понимает: месит тесто и качает головой — обдумывает мои слова. А потом вдруг переводит разговор на брата:
— Милая, мы тут с Ингольфом вот о чем подумали: почему бы тебе не оставить Линуса с нами на Рождество. — И заметив мое изменившееся лицо, продолжает: — Я обещала ему испечь его любимый пирог с марципаном, Ингольф вызвался свозить на Рождественскую ярмарку в Нюрнберг... После сходим в гости к Штальбергерам, их мальчик учится с Линусом в одном классе. — И с кроткой улыбкой: — К чему ребенку эти долгие переезды — он и так достаточно времени провел в дороге, разъезжая повсюду с твоей матерью... Он хочет остаться. Сам. Не думай, что это мы его подучили. Совсем нет.
И я ей верю, верю, но от этого не менее грустно. Я полагала, что мы поедем на свадьбу Мии все вместе, а тут это...
— Разве вы не хотите поехать в Штутгард? — спрашиваю я. — Все вместе, как одна семья?
— Милая, — бабушка целует меня в макушку. — Мы и так все твоя семья. А длительные дороги нам с Ингольфом нынче и не по возрасту, знаешь ли. Устаем мы сильно. То ноги затекают, то спина... Мы всё лучше дома посидим да за Линусом присмотрим, а вы с Патриком поезжайте — вы молодые, вам можно.
