Женщина покрутила головой в знак того, что о родственниках Ледера ей ничего не известно. Владелец квартиры сдал им ее за «ключевые деньги»[428], сообщив, что они могут невозбранно пользоваться вещами, оставшимися в квартире, поскольку ее прежний жилец был одинок и умер, не оставив потомства. Вселившись в квартиру, новые жильцы с огорчением обнаружили, что находившаяся в ней мебель вконец развалилась, а одежда в шкафу изъедена молью. Ее бедный Альберт — женщина бросила любящий взгляд на фотографию усатого военного, вставленную в заполненную цветным эйлатским песком бутылку из-под газированной воды, — трудился целых три дня, вынося этот мусор на улицу.

— Вот единственное, что нам осталось от прежнего жильца, да пребудет с ним мир, — женщина указала мыском мягкой домашней тапки на выбивавшиеся из-под дивана кисти куфии. — Это да еще медаль и шапка пограничника. Правда, Анатэле?

Слегка подбросив плачущую девочку, женщина добавила, что ее старшие дети отказались расстаться с этими предметами, хотя сама она опасалась, что они «полны заразных болезней».

— А куда подевались книги?

— Ты религиозен? — женщина посмотрела мне на затылок, желая проверить, ношу ли я кипу. — В комнате, которая стала у нас детской, мы нашли две полки с книгами. Почти все они были на иностранных языках. Отец у меня почтальон, он читает на семи языках, и мы позвали его проверить, нет ли среди них книг священных. Он таких не обнаружил, и тогда Альберт вынес книги, вместе со всеми тряпками, на пустырь возле «Бейт ѓа-Дегель».

Пустырь, на который выходили окна больницы, превратился со временем в свалку всяческой рухляди. Туда свозили старую мебель, сгнившие деревянные ящики, сломанные дорожные катки. Там, возле черного портновского манекена Багиры Шехтер, треногу которого уже оплетала трава, я нашел на следующий день кучу принадлежавших Ледеру книг.

Выпавшие в начале зимы дожди сильно попортили их. Тканевые и кожаные переплеты разбухли и полопались, и в проступившем наружу картоне стали видны использовавшиеся переплетчиками листы венских газет начала века. Намокшие листы слиплись и затвердели, из-за чего книжные блоки превратились в бумажные кирпичи. Я стал рыться в найденной куче, подобно шакалу, обнюхивающему остатки обглоданной львом туши.

Под книгами обнаружился коричневый бумажный пакет. Его нижняя сторона сгнила в кишевшем земляными червями и медведками грунте, но хранившиеся в пакете тетради уцелели, только их отсыревшие красные обрезы сделались розовыми. «Основной закон (Конституция) линкеусанского государства» — было написано почерком Ледера на первой странице лежавшей сверху тетради. Увы, кроме социальной программы-минимум, которую Ледер переписал из книги Поппера-Линкеуса, нескольких опытов перевода на эсперанто и многочисленных набросков герба будущего линкеусанского государства, в тетрадях ничего не было.

Неподалеку оттуда, в набитом сгнившими водорослями чреве матраца, я отыскал групповой фотоснимок, запечатлевший руководителей ультраортодоксальной общины Иерусалима у входа во дворец Верховного комиссара. В их числе были отец Ледера и первый муж Аѓувы Харис. Лица на фотографии почти полностью стерлись под воздействием влаги, и когда я поднес ее к лицу в надежде получше разглядеть изображение, мне в нос ударило резким противным запахом.

Рядом с фотопортретом нашелся голубой конверт авиапочты, лежавший некогда перед Ледером на массивном деревянном столе в читальном зале библиотеки «Бней Брит». Надпись на конверте, сделанная красивым мелким почерком доктора Швейцера, была размыта дождем, а самого письма, содержавшего вежливый отказ знаменитого эльзасского врача, в конверте не оказалось. И только цапли, сидевшие на ветвях африканских деревьев где-то в джунглях Габона, пялились на безголовый манекен, как будто угрожая расклевать ему грудь.

Скупые сведения о последнем периоде жизни Ледера случайно дошли до меня по прошествии недолгого времени, в день свадьбы моего двоюродного брата.

Шалом, сын дяди Цодека, пошел служить в армию и стал инспектором по надзору за соблюдением кашрута на базе военного транспорта возле Рош-Пины. С тех пор дядино лицо помрачнело, и он постоянно твердил сыну:

— Хит зих фун файер ун фун васэр, фун тверихэр ун фун цфасэр.

В переводе с идиша это означает: «Остерегайся огня и воды, жителей Тверии и жителей Цфата». В подкрепление своих слов Цодек рассказывал сыну-солдату историю цфатского вора, продавшего иерусалимскому торговцу вагон сыра в жестяных баках. И что же? С получением товара обнаружилось, что в запечатанных баках находятся камни.

Худшие предчувствия дяди Цодека оправдались: его сын попал в сети, расставленные цфатской девушкой. Поначалу дядя затыкал себе уши, потом угрожал, что выпьет пятьдесят девять таблеток люминала или прыгнет средь бела дня с крыши здания «Дженерали», чтобы весь город проникся презрением к сыну, ослушавшемуся своего отца. Но когда влюбленные пригрозили в ответ, что уедут в Австралию, если их счастью станут чинить препятствия, дядя Цодек подчинился судьбе.

Тут, однако, возник вопрос, где быть свадьбе, поссоривший Цодека с будущими сватами.

Дядя говорил, что, в отличие от своего сына, он еще не рехнулся и потому не потащится в заштатный городишко на севере. В то же время родители невесты объявили дочери, что обязанность паломнического восхождения в Иерусалим утратила силу с разрушением Храма. Спор удалось разрешить с помощью хайфского раввина, о котором дядя мне заговорщицки сообщил, что он родился в Иерусалиме и учился в ешиве «Эц Хаим». Раввин постановил, что свадьба состоится в Афуле, на полпути между Иерусалимом и Цфатом.

Моя мать, злившаяся на брата из-за дедовских книг, искала повод уклониться от поездки в Афулу, и таковой представился ей за три дня до свадьбы, когда я заболел краснухой. Как бы странно это ни звучало, моя болезнь обрадовала ее, однако отец настоял на ее обязательном присутствии на свадьбе.

— Грязное белье будешь стирать со своим братом в Иерусалиме, а на свадьбу его сына ты поедешь.

Произнеся эту фразу, отец пригрозил, что, если мать не поедет с ним в Афулу, они встретятся с ней на следующий день в приемной раввината с заявлением о разводе. Смирившись со своей участью, мать отправилась к Багире Шехтер, чтобы та немного расширила ей выходной костюм — тот самый, который она шила, когда обнаружилась моя дружба с Ледером. Вернувшись от портнихи, мать сообщила, что госпожа Шехтер придет к нам во вторник и будет ухаживать за мной, пока они с отцом не вернутся.

— Он давно взрослый парень, а ты к нему няньку зовешь, — с усмешкой сказал отец. — У деда в его возрасте уже было двое детей. Или ты хочешь невесту ему сосватать? Тогда подбери кого-нибудь помоложе и покрасивее, чем эта дуреха, не умеющая ни сшить, ни распороть.

В его словах заключалась острота, связанная с характерной для идиша двусмысленностью слова «пороть»[429].

Мать на протяжении многих лет пользовалась услугами Багиры Шехтер. Два-три раза в год, едва открыв утром глаза, я видел, как Багира хлопочет вокруг моей матери, стоящей столбом посреди комнаты и облаченной в сметанные на скорую руку куски ткани. Багира быстро чертила мелом пунктирные линии, зауживала талию, подкладывала в плечи ватные подушечки, казавшиеся мне похожими на пирожки, и при этом полным булавок ртом рассказывала о своем пребывании в Гумат-ѓа-Таним (название этого места она произносила по-арабски, Хур-аль-Уауи). Недолгий халуцианский[430] период своей жизни Багира провела в болотах долины Хефер[431] в составе молодежной группы, проходившей совместную подготовку к работе на земле, и этот эпизод завершился для нее малярией. С тех пор Багира усвоила на всю жизнь манеру выкладывать заплетенные косы венцом и решительный атеизм. Когда мы вставали после обеда из-за стола, она смахивала прилипшие нитки со своей кофты, допивала кофе из чашки, стоявшей перед ней на швейной машинке, и объявляла, что религиозные люди не понимают, как много они теряют, отказывая себе в удовольствии запить гуляш чашечкой кофе, заваренного на молоке.