Было естественно предположить, что, проснувшись наутро и увидев события минувшего дня в свете разума, Ледер устыдится своего поведения и запрется дома на несколько дней, предоставив новым событиям стереть память о предыдущих. Тем более вероятным казалось, что если он и решится выйти из дома, то не поспешит туда, где ему легко мог встретиться кто-нибудь из участников вчерашнего банкета. Не так обстояло дело в действительности.

Утром по пути в школу я размахивал пакетом с едой, безуспешно пытаясь развеять оставшийся в моей памяти запах паленых перьев. Пройдет три года, Ледер сойдет с ума окончательно, и такая же вонь окутает собравшихся у его дома, а самого хозяина санитары затолкают в машину больницы «Эзрат Нашим»[221]. Однако в тот день главнокомандующий продовольственной армией, выросший передо мной у входа в кафе «Вена», торжественно заявил:

— Нет, мой любезный друг, это не поражение в войне, а всего лишь проигранный бой!

Вслед за тем он провел меня к своему столику и добавил:

— Запах пороха не должен пугать того, кто вышел на битву!

В только что открывшемся кафе царила полутьма. Здесь явственно ощущался не выветрившийся с ночи запах табака и пива. Журналисты «Джерузалем пост» и иностранные корреспонденты, завсегдатаи этого заведения, еще не появились, и облаченный во фрак метрдотель, о котором рассказывали, что он обслуживал самого Томаша Масарика, использовал утреннее затишье для вразумления двух несчастных официанток. Стараясь не привлекать внимания немногочисленных посетителей, он быстро выговаривал им за что-то на венгерском.

В углу, под написанной маслом картиной с изображением струящейся среди скал и деревьев горной реки, Малкиэль Гринвальд корпел над одним из своих «Писем членам „Мизрахи“». Через несколько лет эти грубые, распечатанные на ротаторе послания приведут его на первые полосы газет в связи с обвинением в клевете, которое выдвинет против него доктор Исраэль Кастнер[222]. Рядом с Гринвальдом сидели два адвоката-пенсионера, продолжавших шахматную партию, начатую ими, казалось, еще накануне. Никто из них не обратил внимания на мальчика, положившего свой школьный ранец на столик кафе и молча внимавшего взрослому человеку странного вида. Тот, с распухшими глазами, без устали втолковывал ему что-то.

— Политика есть искусство возможного, а не искусство желаемого, — произнеся эти слова, Ледер провел языком по губам от одного уголка рта до другого. — Мы, конечно, продолжим действовать во всех направлениях, но с этого момента нам следует избегать фронтальных атак.

Примером ему служил царь Давид, который не сразу занял Иерусалим, сердце Страны Израиля, но лишь после того, как установил свою власть над прочими ее областями. И даже тогда Давид прибегнул к военной хитрости. Подобно ему, и мы, говорил Ледер, оставим Вену напоследок, и тогда я, его верный военачальник, Йоав линкеусанства, проберусь в водопроводный туннель и удалю ненавистных его душе слепцов и хромых[223], каковые суть венцы, привычные лизать марципаны и задницу императора. Вот тогда-то мы и войдем триумфаторами в ее ворота.

— Небесная Вена ждет нас в изгибах будущего, подобно прекрасной невесте в свадебном убранстве, ждущей своего жениха, — провозгласил Ледер. Затем он обхватил голову руками и погрузился в размышления.

По прошествии недолгого времени мой друг стряхнул с себя пьяную дрему и заговорил еще оживленнее. Схватив деревянную планку, к которой была прикреплена утренняя газета, Ледер указал ею на Гринвальда и двух шахматистов. Теперь здесь сидят лишь этот старый бунтарь с козлиной бородкой да игроки в ишкуки[224], но не так обстояло дело в сороковых. Послеполуденные часы скрашивались здесь «Сказками Венского леса» в исполнении маленького оркестра. Вон там — газета на планке развернулась парусом, и Ледер указывал ею в сторону окошка, за которым официантки шушукались с поварихами, — вон в том запылившемся стеклянном шкафу были выложены лучшие в Иерусалиме фруктовые пирожные и кайзершмаррны. А теперь? Виолончелист, скрипачка и пианистка давно разбежались. Стеклянный шкаф пуст, и только заплесневевшие арахисовые пирожные хранятся где-то на кухне для постоянных клиентов.

— Это легкие колебания стрелки сейсмографа, но они предвещают мощное землетрясение, — объяснил смысл отмеченных им изменений Ледер. — Увы, люди не хотят понимать смысл ниспосылаемых им знаков. Они прячут голову в песок, успокаивают себя, держатся за иллюзии и не пытаются встретить грядущую катастрофу во всеоружии.

Он погрозил мне пальцем и продолжил:

— Истощение земли становится все более острой проблемой, но безответственные европейцы не желают думать о благе будущих поколений и не используют землю для производства хлеба и хлопка. Вместо того чтобы накормить голодных и одеть нагих, они разбазаривают остающиеся у человечества ресурсы на производство изысканных яств и предметов роскоши для немногих. Час великого прозрения настанет, он уже близок, и тогда люди будут довольствоваться даже водорослями, лишь бы не умереть с голоду, но к тому времени мировой океан уже будет отравлен топливными отходами и детергентами из канализационных стоков.

Кафе быстро заполнялось людьми, однако пребывавший в пророческой экзальтации Ледер не замечал обращенных на него взглядов. Не заметил он и появления господина Рейзиса, доставившего накануне такое удовольствие участникам банкета у Рингелей инкрустированной шкатулкой своего деда. Рейзис, хозяин находившейся неподалеку сувенирной лавки, зашел в «Вену» выпить утренний кофе и оглядел помещение в поисках подходящей компании. Заметив нас, он подошел к нашему столику, коснулся края своей шляпы, отвесил Ледеру легкий поклон и сказал:

— А гут морген, герр Пау!

Последняя неоконченная фраза Ледера треснула, как тонкое, сильно разогретое стеклянное блюдце, к которому приложили кусок льда. Он встал и, не говоря ни слова, покинул кафе, а я поспешил за ним.

Не разговаривая друг с другом, мы поднимались по улице Бен-Йеѓуда. Ледер рыскал затуманенным взглядом по витринам и лицам прохожих, не переставая повторять услышанную им фразу:

— А гут морген, герр Пау.

По ту сторону мостовой, у входа в винный магазин «Кармель Мизрахи», господин Садомский, глава местного отделения ассоциации виноделов, о чем-то оживленно беседовал со стоявшим к нам спиной человеком с короткой армейской стрижкой. Садомский был, по своему обыкновению, одет в защитного цвета шорты, но прохлада зимнего утра давала себя знать, и на его плечи была наброшена козья шкура. Голову винодела покрывала широкополая австралийская шляпа, на боку висела кобура. Нахум Садомский имел репутацию смелого охотника, и мы, возвращаясь из школы, часто заходили к нему в магазин выпрашивать гильзы.

— Скажи, а правда ли, что до войны Садомский ездил в Иерихон и в Заиорданье? — спросил я своего спутника.

Ледер отвлекся от своих дум, посмотрел в сторону магазина и, не отвечая на мой вопрос, сообщил, что нам уготована замечательная иллюстрация к тому, о чем он сейчас размышлял. Когда мы переходили улицу, он успел шепнуть мне, чтобы я держал глаза открытыми и запомнил то, что увижу.

Вблизи заставленного стеллажами с бутылками магазина явственно ощущался винный запах. Липкий тротуар у входа и блестевшие на асфальте осколки стекла говорили о том, что при разгрузке прибывшего с винзавода грузовика здесь уронили ящик. Говоривший с сильным русским акцентом Садомский размахивал руками и увлеченно рассказывал своему собеседнику, как он пробирался сквозь высоченные заросли. Слушавший выражал кивками восхищение.

— Ну, что ты о нем скажешь? — с усмешкой спросил Ледер, когда мы отошли от магазина. — Натуральный Франц Иосиф.

— Кто Франц Иосиф? Садомский похож на Франца Иосифа?