— Можно надеяться, в будущем люди настолько очистятся, что у них уже не будет потребности во внешних знаках и всяческих побрякушках, однако Писание, как ты знаешь, говорит о сущем[174]. И сын Амрама[175], знавший, что великое сборище, выведенное из Египта, не может обойтись без жертвоприношений, бывших естественным делом у древних народов, точно так же знал, что его современникам необходимы внешние символы — гимны, знамена и прочая детская чепуха.

— Нам открыта истина, и мы сосредоточиваемся на сути своего дела, — продолжал Ледер. — Но можем ли мы освободить себя от того, чтобы запачкать свои руки кровью, околоплодными водами и плацентой, если это необходимо для достижения поставленной нами цели?

Данное рассуждение привело его к тому, что мы должны уже сейчас разработать устав нашей армии, модель ее организации и правила призыва в нее:

— Никто не станет спорить, что важнейшей задачей продовольственной армии является освобождение человечества от ужасов голода. Уж хотя бы здесь, где только мы двое, с этим точно никто не станет спорить. Но, с тех пор как Поппер-Линкеус скончался, многие условия изменились. Поэтому нам необходимо решить, будут ли мужчины служить в продовольственной армии по двенадцать лет, с восемнадцатилетнего до тридцатилетнего возраста. В этом случае срок службы для женщин составит семь лет. Или, может быть, нам следует принять точку зрения, которой придерживается Атлантикус во «Взгляде на будущее государство», с опорой на выглядящее весьма достоверным статистическое исследование. Его вывод состоит в том, что в наше время пятилетней службы достаточно, чтобы обеспечить необходимый уровень пропитания для всех.

Казалось, Ледер склоняется ко второй точке зрения:

— Тот, кто следит за развитием производственных процессов в последние годы, легко убеждается, что даже и пяти лет работы окажется слишком много для обеспечения всеобщего необходимого минимума. Ведь основная масса рабочей силы в цивилизованных странах занята сейчас производством предметов роскоши и оружия, не имеющих никакой ценности для человека.

Ледер долго еще теоретизировал на тему продолжительности службы в продовольственной армии. Он поочередно приводил аргументы в пользу каждой позиции, снимал с полки книги и зачитывал фрагменты из них, рисовал на доске графики и параболы, писал сложные математические формулы. В конце концов, перевозбудившись, он сломал кусок мела об доску, швырнул его осколки на стол и постановил, что вопрос о возрасте завершения службы в продовольственной армии остается открытым, но в вопросе о возрасте призыва в нее нет места двум мнениям: по достижении восемнадцати лет мобилизации подлежат все юноши и девушки. При этом Ледер, вопреки мнению Линкеуса, полагал, что еще прежде того для молодых людей допризывного возраста должны быть учреждены молодежные батальоны, по образцу таковых в Израиле или русского комсомола. Задачей этих формирований станет подготовка командных кадров для продовольственной армии и воспитание школьников в духе ценностей самоограничения и умения довольствоваться малым.

— Молодежь — наше будущее! — выкрикнув эти слова, Ледер неожиданно захохотал. — Ду зэст ойс пункт ви а мейделе[176].

Его палец указывал на мои красные галоши. Человек, которому он приготовил роль командующего молодежными батальонами, не должен выглядеть как девчонка, на которую мать нахлобучила кричащий кукольный наряд.

Сквозь душившие меня слезы стыда я попытался объяснить Ледеру, что носки моих единственных ботинок пришлось обрезать, потому что в них уже не помещались выросшие пальцы ног. И что, если бы я не согласился обуть эти галоши, присланные нам тетей Элкой из Южной Африки вместе с другими ношеными вещами — тетя отправляла нам такие посылки время от времени, — мать не отпустила бы меня сегодня на школьную экскурсию в «Мисс Кэри».

— «Мисс Кэри», — Ледер повторил мои слова с мечтательной интонацией в голосе. — Ты был сегодня в «Мисс Кэри»…

Отложив книги и оставив свои незавершенные расчеты, он стал рассказывать, что в начале сороковых мисс Кэри часто приглашала его на предвечернее чаепитие. Гости английской монахини собирались в тенистой сосновой роще. Среди них были евреи, арабы и христиане, и все вместе они пили чай, подававшийся в великолепных фарфоровых чашках. Облаченная в золотистую мантию хозяйка выглядела при этом подобно принцам пустыни. В виду облитых светом гор она собственноручно наливала чай своим гостям, вдыхавшим запахи степного кустарника и пряный аромат шалфея. С приближением заката все поднимались к святилищу на возносящуюся над Эйн-Керемом гору Господню[177]. Там каждый уединялся со своим божеством в одном из приделов, построенных мисс Кэри для каждой из трех монотеистических религий, или в четвертом приделе, предназначавшемся для тех из ее гостей, кто не считал себя принадлежащим ни к одной из религий. По выходе из святилища гости мисс Кэри подолгу стояли среди сосен, глядя на запад, любуясь, как солнце садится в синеющую на горизонте полоску Средиземного моря, и внимая рассуждениям хозяйки о грядущем религиозном единстве в мире.

— А теперь, все так же ли там красиво? — спросил Ледер, не отрывая своего взора от воображаемых далеких вершин.

Я промолчал. В роще на склоне горы, называвшейся теперь Ора, многие сосны были срезаны взрывами снарядов, другие полностью обгорели, но остались стоять. Среди них извивались выкопанные в Войну за независимость траншеи, они тянулись к самой вершине и окружали здание из белого камня, о котором мечтательно вспоминал Ледер. Проложенная к этому зданию мощеная дорога была сильно повреждена, и для того, чтобы машины могли ездить по ней, ее во многих местах покрыли железной сеткой.

Обращенные во все четыре стороны света окна святилища — к Иерусалиму на восток, к Риму на запад, к Мекке на юг и к бесконечным атеистическим просторам на север — были заложены обветшавшими мешками с песком. Сложенный из ровного тесаного камня купол здания был искромсан осколками и пулями. В самом здании царило запустение. Толстые ковры с символикой трех религий, покрывавшие его пол во времена мисс Кэри, давно исчезли, и вместо них пол покрывали обломки камней, покосившиеся ящики от патронов и ржавеющие консервные банки. В помещении стоял запах мочи, стены были испещрены грубыми солдатскими надписями и безыскусными изображениями голых женщин, трясущих своими грудями и широко раздвигающих свои огромные ноги перед направленными им в промежность фаллосами. Некоторые из этих рисунков и надписей были выполнены окунутыми в экскременты палочками.

На спуске к Эйн-Керему наша учительница госпожа Шланк объявила короткий привал. Мы сидели вокруг нее на камнях, чувствуя, как прохлада влажного камня передается нашим телам через тренировочные штаны. Указав в сторону оставшейся позади вершины, госпожа Шланк сказала, что нам надлежит навсегда запомнить то, что мы сегодня увидели, и никогда в будущем не соблазняться пустыми мечтаниями лжепророков.

Желая придать своим словам большую силу и наглядность, наша сивилла подобрала синий флакон от лекарства, валявшийся на дне одной из придорожных траншей — очевидно, с тех пор, как его бросил там полевой санитар в разгар атаки на бандитское гнездо[178]. Она плеснула в него воды из фляги и потрясла флакон перед солнцем, в лучах которого ультрамариновый сосуд показался великолепной, сияющей глубоким светом звездой. Вслед за тем госпожа Шланк размахнулась и бросила флакон далеко вниз по склону, где тот, ударившись при падении о камень, разбился вдребезги.

Госпожа Шланк расправила складки на своей шотландской юбке, разомкнула и снова сомкнула большую золоченую булавку у себя на бедре и сказала, что так же разбивается любая утопия при столкновении с реальностью. Мы все еще смотрели на небо, пытаясь удержать в воображении исчезнувшую красоту. Тишину прервал визг свиней, которых забивали внизу, во дворе русского монастыря.