Улицу, на которой жил Ледер, я долго обходил стороной. В ее верхней части находилась больница «Бейт ѓа-Дегель»[168], где мне вырезали гланды прошлой зимой, и с тех пор я часто воображал себе это место и даже испытывал страстное желание вернуться туда, вскарабкаться на каменный забор и посмотреть на больных, которые, стоя у окон, тоскливо взирают на занятых своими делами прохожих. Но в то же время меня что-то удерживало от возвращения туда. Мне хотелось отвернуться от этого места, в котором — ведь так и будет? — я окажусь когда-нибудь снова и буду стоять у окна бледный, с прозрачной кожей, в истрепанном халате, и точно также буду смотреть на возвращающихся из школы детей, думая о своей печальной участи.

Но вскоре я все же нарушил и свой обет, и строгое предостережение подруги моей матери. Через несколько дней после ночного визита Ледера наш класс ездил на экскурсию в «Мисс Кэри»[169]. По возвращении автобус высадил нас у дома судьи Мани[170] напротив школы Альянса, и я, движимый неведомой силой, направился к улице Пинеса и затем побежал по ней, стараясь не обращать внимания на насмешки одноклассников. Справа от меня находилось здание больницы, источавшее, как мне казалось, тошнотворный пугающий запах. Ледер поджидал меня, стоя у окна своего дома на углу улицы Давида Елина.

Облаченный в шинель и картуз, он озирал проходившие перед ним невидимые полки продовольственной армии. Пожалуй, он напоминал в тот момент насупившихся советских вождей с обложки журнала «Огонек», который читал тайком наш сосед господин Рахлевский. Стоя на трибуне мавзолея, за которым возвышалась кремлевская стена, они приветствовали участников проходившей по Красной площади первомайской демонстрации. Так же и Ледер стоял сейчас, подняв руку в приветствии. Увидев меня, он жестом показал, что сейчас спустится ко входу в свой дом.

— Тора старается вернуться в свою обитель[171], — сказал он, запыхавшись от бега по лестнице, и пригласил меня подняться к нему. К резной решетке, закрывавшей пространство под замковым камнем в подъезде здания, была примотана проволокой пара покрашенных в зеленый цвет бычьих рогов. Ледер, презрительно усмехнувшись, сообщил, что это одна из выходок господина Бехора, повесившего рога на дом как оберег от сглаза, во исполнение сказанного в предсмертном благословении Моше колену Йосефа: «Величием он подобен первородному быку»[172].

— Добро пожаловать в штаб продовольственной армии! — провозгласил Ледер, открывая передо мной дверь своей квартиры. Эти слова он постарался произнести металлическим голосом.

Прихожая была освещена желто-коричневым светом: лучи солнца проникали сюда через заклеенные упаковочной бумагой окна. На полу комнаты были разложены многочисленные чемоданы, связанные между собой брючными ремнями и галстуками; здесь же в беспорядке валялись пары свернутых в клубки носков и жестяные коробки для пожертвований. На столе завядшие листья красной капусты соседствовали с неровно оторванной половиной буханки хлеба и апельсинами, наполнявшими комнату своим ароматом.

— В горестной юдоли реальности медлить нельзя, — сказал Ледер, приподнимая край армейского одеяла, которым был завешен вход в соседнюю комнату. Много позже я не раз видел на Синае, что одеяла точно так же использовались устроителями полевых командных пунктов.

Согнувшись, я прошел в просторное помещение. Залитое ярким солнечным светом, оно представляло собой образец безукоризненного порядка, и я сразу же догадался, что здесь находился мозговой центр продовольственной армии. Вдоль всех четырех стен стояли выкрашенные в зеленый цвет скамьи. Напротив входа над черной школьной доской висел на стене большой портрет Поппера-Линкеуса — тот самый, который Ледер показал мне, открыв немецкую книгу, при нашей первой встрече у русского магазина в здании «Сансур». По обе стороны от висевшего на стене портрета были закреплены зеленые полотнища с выполненными белыми буквами надписями. Одна из них гласила: «Пока хоть один человек страдает от голода, существующий общественный порядок ничего не стоит». Другая вторила ей: «Минимальный уровень жизнеобеспечения для каждого — веление времени».

Чувствуя, что у меня закружилась голова, я осматривал комнату, переводя взгляд с одного предмета на другой. Ожидавший моей реакции Ледер напевал у меня за спиной:

В углу комнаты, между двух перпендикулярных друг другу окон, стоял портновский манекен, на котором висел полувоенный френч цвета травы, с коричневыми воротником, погонами и застежками. Работа над ним, очевидно, продолжалась, поскольку он был сшит наметочным белым стежком. Я ощупал манекен и зеленый берет, наброшенный на выпиравшую из него сверху гладкую деревянную болванку. К берету была прикреплена булавкой самодельная кокарда с эмблемой, которую я уже видел на лацкане ледеровского пиджака в кафе «Вена»: парусный корабль с увенчанной лучащимся глазом мачтой. Надев берет себе на голову, я повернулся к Ледеру.

Тот прекратил пение и сказал, что форма продовольственной армии мне очень идет.

— Мы пока что подпольная армия, — добавил он. — Но в тот день, когда мы предъявим себя народу и объявим массовый призыв в наши ряды, нам будет нужно обеспечить призывников униформой.

Затем Ледер ткнул пальцем в манекен и сообщил, что предложенный им проект униформы успешно реализуется благословенными ручками портнихи Багиры Шехтер.

Поправив стоявшую под портретом седовласого мыслителя скамейку, он предложил мне сесть, но сам по-прежнему расхаживал по комнате, время от времени выглядывал в окно и, похожий на дирижера духового оркестра, ловко крутил в пальцах тонкую, гибкую трость. Улица Давида Елина, которую я хорошо знал с тех пор, как стал ходить с отцом в синагогу, выглядела отсюда необычно: из окна ледеровской квартиры она казалась таинственной и утонченной. Через чуть запотевшие стекла виднелись старые зеленые кипарисы, отражения каменных зданий розовели на мокром асфальте. Нечто подобное я случайно увидел впоследствии на картине Альбера Марке «Набережная Конти в дождь».

Резкий хлопок разорвал воздух возле моего уха. Ледер засмеялся и сказал, что вот я опять, как это свойственно иерусалимцам, предаюсь своим грезам. Коснувшись тростью берета у меня на голове, он спросил, понял ли я значение рисунка на его кокарде. Я предположил, что это эмблема судоходной компании, на одном из кораблей которой он прибыл когда-то в Европу, и мое предположение снова заставило Ледера засмеяться. Он в очередной раз презрительно отозвался об образовании, которое я получаю в школе, и сообщил, что, если бы я читал «Фауста» Гёте, уже и сама фамилия Линкеус не показалась бы мне странной, поскольку я знал бы тогда, что так звали одного из героев греческой мифологии. Протянув руку к полке, на которой им были сложены книги и статьи, имевшие отношение к нашей будущей деятельности, Ледер снял с нее пухлый том в зеленом переплете и стряхнул с него пыль. В 1899 году, сказал главнокомандующий продовольственной армией, Йозеф Поппер выпустил это произведение, «Фантазии реалиста», не под собственным именем, а под псевдонимом, который он взял в честь Линкеуса — вдаль смотрящего кормчего на корабле аргонавтов.

— Наша эмблема — символическое выражение линкеусанской мечты.

С этими словами Ледер бережно снял берет с моей головы и вернул его на выпиравшую из манекена болванку.