Чутье не подвело. Неприметная глазу, оплетенная ветвями, поросшая травами так, что не разглядеть даже носом уткнувшись в стену, притаилась на склоне хижина. Замшелый камень служил приступком, широкий срез коры прикрывал узкую дверь, а под склоненными до земли побегами хмеля угадывался силуэт окна. Сомнений не было — Горисвет вышел к чьему-то жилью. Вот только не было внутри заметно ни живого огня, ни магического света, и вокруг не разглядел охотник ни одной живой души. Кто бы ни обитал в этом жилище — сейчас явно его дома не было. Пригнувшись и держась под деревьями, юноша прокрался к двери, нащупал за пазухой горсть горюч-камней и, опасливо оглядевшись, проскользнул внутрь.

*

Есень

Давно воспитанник ведуньи надумал эту вылазку. Пару седьмиц ходил сам не свой, покуда по окрестным стадам волнами расходились слухи о навьих выходках. Есень слушал. Есень подмечал. С кем-то за кружкой браги вел долгие беседы, выведывая как было на самом деле, отсеивая наговоры и вымыслы, прищуривая широко распахнутые страхом глаза, сбивая спесь скоропостижных выводов. В иных случаях слегка приколдовывал, чтоб до истины докопаться. Хватало подброшенного вверх блестящего крезика, или его же качающегося на пеньковой веревке перед мутным взглядом собеседника. Глядели глаза за монеткой, а губы как на духу всю правду выбалтывали. И выходило по большей части, что навии ни при чем — один лесоруб с товарищами запил, другой по девкам загулял, третий проигрался с разбойниками и чудом ноги унес. Но всяко лучше не нечистую силу промахи свалить, чем с повинной головой на поклон явиться.

Видана силы ведьмовской в племяннике в нем не узрела, сказала как-то давно, что если и есть у Сеньки дар, то он с гулькин нос, а то и того меньше. Слова те обидные парню в душу запали, захотелось тетку удивить, да волшебством немыслимым на место поставить. Вот только сколь ни изучал мудреную науку Есень, сколь ни подглядывал за Бритой, да не бывал на подхвате у ведуньи — все едино — изнанка парню не открывалась, разве что удавалось ощутить легкий ветер другого мира, да изредка уловить в прищуре глаз на просвет чей-то неявный силуэт. Зато взгляд этот пристальный, с детства нацеленный невидимое узреть с годами стал тренированным, цепким, замечающим то, что иным неподвластно. Одной встречи хватало Сеньке признать в злыдне добрый нрав или злой норов, разглядеть в навии охочую до мужей хищницу или мирно следующую одиноким путем. Потому не верил он пересудам о порождение ночи — знал правду.

Та, кому стадные кумушки все пороки людские в котомку личную погрузили, жила тихо, неприметно, до чужих мужей хотеек не чуя. И была она чище и прекраснее всех, с кем Есеню доводилось когда-либо невеститься. Разглядел он ее сразу, а вот приглядывался долго с весеннего равноденствия до пожелтевшей листвы. В то утро в лесу он собирал первые проклюнувшиеся сморчки для лечебного настоя. Дочь старосты подхватила глазную болезнь и уже седьмицу не могла век разнять, к Сеньке и обратились. Хоть колдовская сила обошла парня стороной, не было ему равных в целебных снадобьях — Есень знал где растет, когда собирать, как заготавливать и что лечить хоть примочками из трипутника, хоть порошком из корней девятисила. А в крепких руках его таилась сама правда — со скрюченной ли спиной, с прострелом в колене или с болью по всему хребту шел люд к травнику, чтобы положил он ладони на проблемное место и хворь прошла. По той же причине был Сенька частых гостем при ярловом тереме — вэрингов после схваток латал, да за болезным сыном Тура и Рёны приглядывал. Но не любил Есень стольный Бабийхолм, лишь в лесу чувствуя себя на своем месте.

Оттого она — тонкая, гибкая, что тростинка рогоза на морском ветру, с одного взгляда запала в душу. Помниться, сошел с привычных троп в чащу, да двинулся вдоль ручья, собирая пестики первоцветов, что на вес злата кухарками ценились, а в усталых мужьях удаль молодецкую пробуждали, наклонился испить студеной воды — глядь, а на камушке за ивой, ветви к земле склонившей, сидит кто-то. Присмотрелся, не кикимора ли иль зазовка какая, чтобы ноги уносить пока цел, и обмер. Будто свет кто в замызганное оконце пролил, до того на душе хорошо стало. Не было в лесной деве ничего пугающего или чудного, но меж тем человеком она точно не являлась. В длинных до земли волосах сплелись травы и побеги молодых деревцов, а в глазах распустилась зеленью вся поросль лесная. Легкое платье из травы и цветов обнимало ее, будто само частью тела являлось, а босые ступни проходя по мху не приминали его вовсе, словно не шла дева, а парила.

«Навия? Полукровка?» — гадал с той встречи Есень, оставшийся незамеченным. И вновь — день за днем шел в чащу, в надежде увидеть прекрасную незнакомку. Она появлялась изредка — то бредущая вдоль течения по колено в воде, то гладящая доверчиво склонившую голову косулю, то плетущая венок из луговых трав. А он всегда наблюдал со стороны, не решаясь приблизится, но понимая — лесная дева давно прознала о тайном соглядатае. Но сегодня Сенька набрался храбрости, прикупил на ярмарке бусы из ясеня и расшитый цветами платок, выпросил у Рёны кусок лучшего пирога, а из теткиного погреба прихватил сладкий медовый взвар. Пригладил вечно непокорные растрепанные вихры и вместо простой льняной натянул рубаху шелковую — на свиданку спровадился. Понял, что нельзя тянуть боле, так как уж только ленивый в чащу не лез в поисках навии — чудище никто найти так и не смог, а вот зазнобу его и спугнуть могут, или и того хуже — за виновную в темных делах принять. Сгрудил дары в заплечный туесок и отправился к тому ручью, где впервые встретил незабвенную свою тростиночку.

Неприметная хижина на склоне точно только его и ждала. Чуть примятая легкими шагами трава, приоткрытая дверь из сосновой коры, проблеск приветливого огня под сникшими до земли ветвями.

— С добрыми помыслами и дарами к тебе я пожаловал, лесная чудо-дева! — вместо приветствия сообщил Есень, заходя в полумрак и тут же охая, опаленный ярким светом горюч-камней.

— Попалась, погань лютая! — раздалось сбоку, и прочные путы силком опоясали тело. Травник прищурился, разглядывая силуэт:

— Горька — дурень, ты что ль?!

*

Мила

— Людмила, вернись, кому говорят! Подобру-поздорову прошу или батьке твоему пожалуюсь, мало не покажется! — выкрикнула Рёна с крыльца, да только старшей дочери уже и след простыл. Женщина тяжело вздохнула, но улыбнулась отчего-то светло — как не поймать было ветра в поле и не сдержать воду в ладонях, так Милкину натуру из терема тянуло на простор с такой силой, что не пусти и весь Бабийхолм на косу зацепит и по Великому Тропу до северного Фьорда дотащит.

Статью и силой старшая пошла в отца, а духом боевым и с матерью могла состязаться. Не хотела дочь ярла в светлице за вышивкой сидеть — с детства раннего рвалась в походы, с вэрингами на мечах состязаться, по дичи скорой из лука стрелять, на коне скакать по холмам и долам, устали не зная. А на днях и вовсе обезумела — вбила себе в голову, мол должна она навию победить, что в лесах окрестных мужей ласкает, да баб с ума сводит. Якобы оттого все вылазки супротив поганой твари успехом не увенчались, что очаровывает она охотников, одного за другим, а на бабу магия ее не подействует.

Пыталась Рёна дочь отговорить, просила Тура отправить ее на Твердыш разума и почтения набираться, даже комнату на засов заперла — пустое! Не удержишь Милу, коль она что решила.

А девица уже оседлала коня и погнала того к лесу напрямки до Бережного стада. Только вопреки сказанному матери, не славного подвига хотелось ярловой дочери. Сердце ее девичье билось где-то под самым горлом, изредка в пятки падая, чтоб затем вновь из груди выпрыгнуть попытаться.

Лекарь Есень в навьи лапы отправился! Околдован он, как и другие, не иначе! Чем еще объяснить, что всегда улыбчивый, обходительный, веселой беседой балующий внезапно стал он молчалив и до слов не охотлив? Раньше в терем придет, от яблочной воды и Рёниной ватрушки с ягодами никогда не откажется, а как объявилась в лесах эта погань, так и травника будто подменили. Задумчив стал, а взгляд туманный, как в навь погруженный, точь-в-точь как у скальда, когда не знакомая песнь, а пророческая на губах дрожит. Уж Людмила пыталась Есеня разговорить, то шуткой, то забавой, а то и вовсе больной прикинулась, лишь бы подольше подле себя задержать. А он словно и не заметил. Наказал пить отвар из дикой розы, да из сухих цветков трилистника* (клевера) думочку сделать и спать на ней от грез тяжких и сердечных мук. Но разве ж то поможет, если все думы Милки о нем одном?!