Это означало рассориться с Францией. Да и пусть, хотя внутренне Александр несколько симпатизировал республиканцам за их кодексы, либеральные реформы, ненавидя их только за казни монарших особ. Лагарп, тот самый учитель, вообще считал себя республиканцем, но продолжал оставаться учителем наследника и, может быть, единственным другом Александра.

«Не прощу», — промелькнула мысль Александра, направленная на отца, который выслал из России, да еще и с позором, Лагарпа.

Но мало того, протекторат над мальтийскими рыцарями — это еще и сложные отношения с Англией, Австрией, с другими странами. По всей Европе раскинулись земли, с которых кормились бывшие госпитальеры. Теперь, когда Россия взяла не просто покровительство, а Павел, пусть и на словах, но называет Мальту «русской губернией», придется либо просто забыть про мальтийские активы в других странах, подарив их, либо бороться за них, что почти без шансов. Те же британцы будут признавать мальтийские активы за Мальтой, но не за Россией, и то до момента, пока Российская империя станет ненужной, когда все каштаны из огня русский солдат для Лондона вытащит, опаляя свои мозолистые православные руки.

А как снабжать Мальту? Кормить ее? Обогащать элиты мальтийской аристократии, без чего они быстро объявят себя вассалами, пусть тех же англичан? Так что он, Александр, не взял бы на себя ответственность за Орден.

— Хорошо, я так же думаю, сын. Теперь я прошу вас присутствовать на встрече с послами. Вы обязаны прочувствовать величие нашей с вами державы. Россию будут упрашивать войти в войну. Я не хочу. Идти в угоду обстоятельствам выше моего разума, но что делать. Вот какие последствия могут быть, если мы после уговоров англичан и австрийцев откажемся помогать им в войне? — и все-таки экзамен продолжился.

А еще, Павел перешел на «вы». Это означало, что император уже перестраивается к общению с иностранными послами. В обществе император не позволял себе близкое общение с наследником престола. Если только Павел не входил в состояние гнева, что, к сожалению для многих, случалось достаточно часто.

— Торговля замедлится… — задумчиво говорил Александр. — Нет, папа́, Англия нынче, после бунтов во флоте, нуждается в пеньке, нашем лесе, они даже готовые канаты берут. Так что торговать все равно продолжат, но охлаждение будет всенепременно. А вот Габсбурги не смогут более оттягивать неминуемое и заключат договор с Директорией. Франция усилится.

— Все так, на вас, мой сын, благотворно воздействуют наши разговоры. Я, с вашего позволения проясню еще обстоятельства. Первое, без весомого противовеса, французы быстро захватят весь Апеннинский полуостров. Там и осталось только Неаполитанское королевство. Без англичан, а они уйдут, сия держава быстро падет в руки республиканцев. Венеция… Некий Бонапарти уже выстраивает новую республику и там. Второе, так то, что просто некому противостоять республике на Рейне. Германские княжества слабее слабого, а Вена не готова к новой войне в полный рост. Голландия? Это даже не смешно, как и англичане, способные только на десанты в портовые города и удержание оных, — Павел Петрович выдохнул, и подошел к окну, всматриваясь в никуда.

Все… Молчание. Теперь нужно подождать от нескольких минут до получаса, чтобы такой вот отход императора из действительности закончился, и он вновь начал говорить.

— Знайте, Александр, я жду того дня, когда во Франции появится монарх, чтобы заключить с ним соглашение. Без предсказуемой Франции не будет мира в Европе. Я хотел бы иметь французов в приятелях. России не нужны войны, нам торговать и сеять важнее, без потрясений, путь и не более двух десятков лет. Ранее я встречал записки в газете, нашего с вами соплеменника, господина Сперанского, весьма любопытного, но, как меня ранее убеждали, излишне вольнодумца и бунтаря. Так вот, он утверждал, заметьте более года назад, что во Франции появится свой правитель и скорее всего он будет из военных. Сейчас я в это более всего верю. Только что все французы оплакивали смерть генерала Гоша, но при этом рукоплескали генералу Бонапарти, — император задумался, а после резко выкрикнул. — Пригласите, послов и канцлера!

Всего-то две минуты забытья императора, и такая долгая речь после. Это говорило о том, что Павел настроен на работу и сегодня хорошо выспался, без кошмаров, которые, по слухам, становились непременным условием императорского сна.

В кабинет Павла Петровича в Зимнем дворце, куда государь переехал буквально несколько дней назад, вошли три человека. И каждый сильно отличался от другого. Англичанин Уитворт — надменный, с неприятной для Павла лживой улыбчивостью хозяина положения. Людвиг фон Кобенцль, посол империи Габсбургов, напротив, стоял чуть понурив голову, словно силился безуспешно скрыть свой униженный статус просителя. Третьим был Александр Андреевич Безбородко. Сегодня канцлер выглядел вполне нормальным человеком, без блуждающего болезненного взгляда, словно отошли все хвори.

Павел Петрович стоял с пафосным, надменным видом, с высоко поднятым подбородком и в пол-оборота к послам, на которых бросил лишь пренебрежительный взгляд. От такого приема Уитворт проскрипел зубами, но внешне ничего не говорило о том, что кто-то недоволен. Лишь Безбородко несколько поморщился. Ему не нравился некоторый перебор с тщеславием у императора, впрочем, кто он такой, чтобы подвергать критике государя.

После предписанных этикетом и протоколом приветствий, слово взял Павел Петрович.

— Господа, я, благодаря вашей работе с канцлером Александром Андреевичем, знаком с вопросом, который привел вас ко мне. Вы ждете окончательного решения? Уверен, что, это так. Я жду решительного ответа, в чем моя и моего Отечества выгода от того, что Россия будет воевать, — сказал император, не меняя свой надменный вид.

Во время, пока император говорил, английский посол Уитвот более смотрел не на императора, а на наследника российского престола. Александр Павлович стоял в стороне, его вид, в отличие от отцовского был скорее извиняющийся. Мол, «господа, не берите близко к сердцу такое унижение, будьте снисходительны».

— Ваше величество, очевидно, что зараза республики ворвется в Центральную Европу. Что, если она распространится и на вашу страну? — сказал Уитворт.

— Пустое, — отмахнулся Павел. — Русский народ любит своего императора, а я люблю свой народ. И подобную скрепу не разрушить.

Посол Австрии Людвиг фон Кобенцль так же решил привести довод, который считал весьма убедительным:

— Ваше величество, весьма вероятно, что мой император лишиться ряда германских княжеств, где французы распространят свою якобинскую заразу. Насколько сильна станет Франция, когда разграбит правящие элиты и мобилизует все силы? Очевидным является то, что нынче не только Священная Римская империя, но Англия и Россия под угрозой.

— Большей угрозы, чем стоит перед вашей страной, России во век не видать. Бонопарти мог идти на Вену. Как вы допустили подобное? А еще Италия потеряна. Я знаю все ваши желания, вам довели желания мои и России. Я подумаю, — ответил послу Павел Петрович.

Уитворт попытался что-то сказать, но русский император жестом руки запретил ему это делать.

— Я все сказал, ждите у дверей решения Императора Российской Империи! — решительно сказал Павел и демонстративно отвернулся к окну.

Послы переглянулись между собой, недоуменно пожали плечами и стали пятиться спиной к двери, развернувшись к русскому монарху задом лишь после пяти шагов спиной вперед.

— Ваше величество! — пытаясь сдержаться, обратился Александр. — Но все будут считать, что русский монарх…

Все-таки наследник не позволил себе сказать то, что так и стремилось вырваться из него. «Самодур», «сумасшедший», или что-то в этом роде хотел выкрикнуть Александр. Просвещенный монарх не станет вести себя столь надменно с послами других великих держав. Это не просто не приличествует, это плохой тон.

— А не все ли равно, как будут думать англичане или австрийцы, учитывая то, что русский солдат пойдет спасать Европу? — ответил своему сыну Павел Петрович.