– Я сумасшедший?

– Но, Боб!

– Будь честной. Посмотри на меня внимательно! Я безумен? – Он убрал руки с ее гладкого, прохладного после купания тела и провел ими по своему лицу. Только сейчас он заметил, что весь вспотел, что его лицо влажно от пота. Он вытер его и почувствовал на ладонях запах духов Марион: – Я… я иногда не знаю, что делаю. То есть я знаю это точно, но не могу затормозить, тормоз не срабатывает… и телега катится и катится, увлекая все на своем пути. Я вижу все это отчетливо и ничего не могу поделать. Понимаешь?

– Не совсем. – Она не двигалась, только глаза ее немного успокоились. Ее вытянутое в красном мерцании тело утратило судорожную напряженность. Мускулы расслабились, тело стало мягким.

– Что ты не понимаешь?

– Зачем сейчас говорить об этом? Я люблю тебя, Боб…

Он наклонился, поцеловал кончики ее грудей, услышал ее тихий вздох и поднял голову. Пот снова выступил из его пор.

– Это я убил Ренату Петерс? – глухо спросил он. В ее глазах опять заметался страх:

– Я не знаю.

– Ты считаешь, я способен на такое?

– Я люблю тебя, Боб.

– А если это действительно был я? Если я столкнул ее с моста?

– Иди к мне, Боб. Ближе. – Она обхватила пальцами его затылок. Но он воспротивился движению ее рук, упершись локтями в кровать.

– Что ты вообще думаешь обо мне? Ты маленькая черная кошка, мурлыкающая, когда ее гладят. Но у тебя ведь есть мозги. Ты же должна думать. Должны же быть у тебя другие мысли, кроме: любовь! любовь! любовь! Этим начинается любая жизнь, но на этом она не кончается! Я убил Ренату Петерс?

– Боб… – ее глаза засверкали.

– Будь искренней! – неожиданно закричал он. Она вздрогнула, как в судорожном спазме, ее раздвинутые ноги сжались. – Будь искренней, черт возьми! Будь честной! Ты моя жена! Хотя бы моя жена должна быть честной! – Он набросился на нее, как гигантская змея, собирающаяся задушить свою жертву: – Я убил ее?

– Да, – прохрипела Марион.

– Да?! – Воспаленный мозг Боба затуманился. «Мое сердце сгорает, – подумал в ужасе он. – О Боже, мое сердце сейчас просто расплавится, настолько оно раскалено».

Он схватил руками шею Марион, уставился в ее широко раскрытый рот, в эту красную, наполненную горячим дыханием, грозящую поглотить его пещеру, пальцы его обрели силу, и с глухим стоном он сжал их.

Нет, он не убил ее. Он душил ее, пока она не лишилась чувств, потом сидел перед ней на корточках, любовался прекрасным, безжизненным, обнаженным телом, осыпал его поцелуями – от волос до кончиков ногтей – и чувствовал, как его бушующее нутро потихоньку успокаивается, возбуждение уходило, подобно воде при отливе. Наконец сознание его прояснилось настолько безжалостно, что он стал омерзителен сам себе. Он лег рядом с Марион, еще не очнувшейся от своего беспамятства, закрыл лицо обеими руками и тихонько заплакал.

Он не заметил, как она открыла глаза, но лежала, затаившись, без движения, не ради того, чтобы дальше изображать абсолютно побежденную, а из страха, чистого страха за свою жизнь. Лишь когда он пошевелился, выпрямился и посмотрел на нее, их взгляды встретились.

– Выкинь меня вон! – сказал Боб глухим голосом. – Или возьми какой-нибудь предмет, хотя бы лампу, и проломи мне череп. Ты сделаешь доброе дело, верь мне.

– И кто только сделал тебя таким? – тихо спросила она.

– Все! Я рос как король, а жил хуже нищего. Нищий может стоять на углу с протянутой рукой – и это жизнь! А меня обкладывали шелковыми подушками, и стоило мне кашлянуть, вокруг моей кроватки уже сидели профессора и устраивали консилиум. Когда другие мальчишки падали и разбивали себе колено, им наклеивали пластырь, и дело было исчерпано. У меня же в дом сразу спешил ортопед, мне делали анализ крови, чтобы установить, нет ли инфекции, срочно вызывали гематолога. Я всегда оставался желторотым юнцом, и если я пытался вырваться из этого спертого воздуха гипертрофированной материнской любви и буржуазного генеалогического мышления, ко мне приглашали психоневролога, который разговаривал со мной, как врач с больным в Конго. Это было тошнотворно, всегда тошнотворно… Но однажды, мне было лет тринадцать, я случайно поймал в саду кошку нашего садовника. Я схватил ее за горло и сжал. Когда она упала на землю, она была мертва. Впервые в жизни я увидел, что я сильнее, чем другие живые существа, что я обладаю собственной силой. Какое чувство! Потом я на всех это проверял: я щипал и бил наших горничных, пнул ногой садовника в берцовую кость и ликовал, когда он, как индеец, танцевал вокруг меня с искаженным лицом, я вонзил перочинный нож лакею Эмилю в жирный зад и украл у дяди Теодора собачью плетку. С ней я летом ходил по парку и сбивал головки всем цветам. Я обезглавил все розовые кусты, и мой триумф был неописуем. Я был сильнее всех… Потому что никто не залепил мне пощечину, когда я себя так вел. «Мальчик страдает манией разрушения», – услышал я однажды вопль дяди Теодора, а мама мягко ответила: «Я разговаривала об этом с профессором Валлербергом. Он это рассматривает как неизбежный выход половых агрессий». Так я рос. – Боб склонился к Марион. В ее глазах он прочел огромный панический страх. – Что же удивляться, что со мной стало? – Он обмяк, ткнулся головой между ее грудей и вдыхал запах ее тела, как наркотик. – Я люблю тебя, – бормотал он. – Но кто сможет любить меня? Я погибну. Завтра наша свадьба… Сделай благое дело, Марион: выгони меня вон!

– Нет. – Она медленно покачала головой. Неожиданно Марион заплакала, беззвучно, без содроганий. Лишь крупные слезы катились по щекам. – Я сдержу свое слово. Я помогу тебе…

Вечером на маленьком автомобиле Марион они отправились во Вреденхаузен.

Как взломщики, прокрались они через заднюю дверь в замок Баррайсов.

Ужин протекал в более чем прохладной атмосфере. Теодор Хаферкамп поздоровался с Марион Цимбал, как с новой уборщицей: с рукопожатием и со словами «Рад вас видеть!» – и больше не замечал ее. Холодным вечер был прежде всего потому, что за столом сидел Гельмут Хансен со своей признанной Хаферкампом невестой Евой Коттман, а доктор Дорлах как ни в чем не бывало рассказывал анекдоты, будто у Баррайсов все в порядке.

Дворецкий Джеймс прислуживал за столом. Как всегда корректный, общаясь с Бобом, он был чуть более сух и сдержан. На ужин подали бульон с яйцом, голубцы и перец с овощами, на десерт – крем с вином. Воистину не праздничный стол.

– Какая головокружительная вечеринка накануне свадьбы! – заметил Боб после десерта. – Чувствуется, что в этом доме давно не было свадеб. Может, мне позаботиться о веселье? У меня достаточно сюрпризов, хватит на десять свадеб.

– Каждый гений одарен односторонне, – ядовито произнес Теодор Хаферкамп. – Давай воздержимся от твоих представлений. Нам еще многое придется пережевывать. Гельмут, Роберт, не откажитесь проследовать за мной в библиотеку.

– Глава семьи протрубил, стадо слонов явилось. И почему не написаны социологические труды о том, что человек внутренне недалеко ушел от животного? Ему всегда нужен вожак. – Боб поднялся, демонстративно поцеловал в глаза Марион и пошел в библиотеку. Гельмут Хансен и Хаферкамп обменялись быстрыми взглядами, смысл которых сразу поняла Марион.

– Могу я потом тоже поговорить с вами, господин Хаферкамп? – спросила она.

– Разумеется. Со мной любой может поговорить. Это только в глазах Боба я чудовище, – он кивнул Хансену и вышел с ним из столовой. Дворецкий Джеймс начал убирать посуду, а доктор Дорлах взял под руку Марион и повел ее в салон, любимое место Матильды Баррайс. Ева Коттман осталась одна, как и было заранее условлено. «Позаботься потом о Марион, – попросил ее Гельмут Хансен. – Не исключено, что у Боба не найдется для этого времени и желания. Мне жаль девушку, она любит Боба и с отчаянностью миссионера хочет сделать из него хорошего человека! Боюсь, и тело и душа ее будут погублены им…»

– Вы курите? – спросил доктор Дорлах. Он провел Марион Цимбал к одному из роскошных гобеленовых кресел и сел напротив нее. На прозрачной столешнице столика между ними стояли графин с красным вином, два бокала и серебряная тарелка с сигаретами более чем двадцати сортов. Марион отрицательно покачала головой.